Коллектив авторов - Удивительные истории о мужчинах

В тот вечер играли мы скучновато. Карта не шла никому. Даже Лёх объявлял без обычного азарта — о другом думал, видно. Завтра он уезжал. Охотничий сезон начинался. Так что сядет завтра Алексей Евграфович на свой мотоцикл с коляской, лайку вместо пассажира пристроит — и по длинной дороге, в тайгу.

Игра не шла — и я глядел по сторонам больше, чем обычно. Вот комод, вот шкура серая распяленная. Вот лайка Лёхова у порога спит. Вот…

И поймал случайно взгляд девушки. Особенный взгляд, со значением. Аж мурашки по спине побежали. С чего это она?

Я, чтоб дураком не выглядеть, улыбнулся ей. И к моему удивлению, она ответила, да так широко, во весь рот. Я, что таить, обрадовался. И обеспокоился: Лёх завтра уезжает.

К женщинам меня нынче особо не тянуло. На заработках подружка у меня была бойкая. Слишком бойкая, если учесть, что не баклуши бил, а вкалывал по десять часов.

А все же…

Тут потекла ко мне карта и я о Насте забыл. Игра началась. А потом мизер пришел. Без прикупа. И еще. Пуля моя за тридцать перевалила. Пошел других закрывать. Оно так: уж если идет пруха, так идет! Доиграли. Уравняли. Посчитали-рассчитались. И к Лёху в баньку пошли.

А ночью, на простынке чистой ворочаясь, вспомнил я о Настенькином взгляде…

Утром хозяин разбудил меня рано: попрощаться. Сколько б я у него ни задержался — ясно: не на два месяца. Обнялись по здешнему обычаю, даже расцеловались. Пожелал ему, что следует. Он меня послал. Еще разок обнялись (Лёх, хоть и силы медвежьей, соразмерял — чтоб кости не хрустнули). Я его вправду полюбил за эти дни: вот человек, о котором худого не скажешь!

Настасья, после меня, с отцом почеломкалась. Лёх сел на мотоцикл, лайку в багажник посадил и запылил через поселок. Настасья — в дом. Я — на озеро. Справа и слева — поля. Небо белое, низкое, плоское над плоской землей широченной. Солнышко приятным теплом на груди. Чудо как хорошо!

Вода в сентябре холодна. Особенно с утра. Но я взял за правило: плавать, пока жар на коже не станет жаром внутри. Уж тогда вылезал.

Позавтракал я молоком с белым мягким хлебом и пошел гулять. Шататься по окрестностям, сощипывать терпко-кислые ягоды дикой облепихи, шевелить ногами траву. Левый берег озера сплошь зарос мягкими высокими травами. В ботанике я несилен — названий не знаю. Но поваляться — люблю. Руки разбросать, распластаться: сверху — небо с облаками, вокруг — эта самая трава. Насекомые жужжат. Иногда прошуршит рядом кто-то живой…

Прошатался я в тот день почти до вечера. Проголодался. Поесть бы, но… Прежде я у Лёха столовался. Сейчас — как-то неудобно. Без хозяина. Решил кое-что записать для памяти да к Семену сходить. Жена у него хоть и злая, но голодным не отпустит.

Только сел к столу — стук в дверь: Настя пришла.

— Что ж вы, Валя, кушать не идете? — с укоризною.

— Ах, — говорю, — Настенька! Совсем забыл!

Не поверила. Голову наклонила, улыбается.

Повечеряли вдвоем. А за чаем с пирогом брусничным Настя меня разговорила. Незаметно. Я ведь как решил: поем — и сразу уйду. Нечего на девушку тень наводить! А тут разлился соловьем. Снаружи уже звезды высыпали, а я сижу, чаек потягиваю, в глазки широко открытые гляжу, языком плету. Чем бы закончилось — Бог ведает. Да постучали в окошко. Партнеры мои пришли: Семен с Саёнычем. Играть. Преферанс — дело такое: хоть вчетвером, хоть — втроем. Сунулись ко мне — нету. Ну и — на огонек.

Без Лёха игра как-то свободней пошла. Партнеры мои оживились. Семен в игре наглеть начал. Саёныч вдруг ни с того ни с сего разошелся: как его женщины любят! Что же, может и любят. Лицо иконописное. Бородка светлая. Руки хорошей формы. Только ходят ходуном и чистоты не первой. А что бедолага — так это ему в женских глазах только шарму прибавляет: не понятый жизнью человек.

— Игорь, — говорю, — тебе сколько лет?

Зыркнул исподлобья:

— Тридцать восемь! А что?

На вид — старше. Соврал, или хмельная жизнь поизносила? И опять: про женщин, про крутизну свою. Я молчу: тема скользкая. Запросто человека обидеть можно. А вот Семен молчать не стал: начал дразнить да подзадоривать. Язык у Семена едкий, злой. Глаз цепкий. А тут еще проигрыш. Да и Саёныч его побаивается — чего стесняться?

— Бабник, — говорит, — а что ж ты дешевым котом вокруг Наськи ходишь? Как подступить не знаешь? Аль Лёха боишься?

— Боюсь! — говорит. — Он ведь добрый-добрый — а убьет! Или жениться заставит…

— Так и женился бы! — и мне подмигивает. — А то вот Валек опередит!

— А правда, — говорю. — Что б тебе, Игорь, не жениться? Девушка славная…

Здесь, как в старину — двадцать лет разницы — не препона.

— Ха! — Саёныч подергал себя за бородку, а потом нашелся: — Глаз у нее дурной!

— Ум у тебя дурной! — отрезал Семен и опять мне украдкой подмигнул. — Кто тебе наплел?

— Да все! Бабка моя…

— Ща! Бабка! Значит так, Саёныч: Лёха нет. Вернется сам знаешь когда. Вот и карты тебе. Струсишь — нет тебе больше моего уважения!

— Да она меня пошлет!

— А не пошлет — с меня пузырь! Давай, Саёныч! Что кота за яйца тянуть? Как считаешь, Валёк? Или сам на глазок взял? Видали, как ворковали?

— Хорош болтать! — говорю. — А тебе, Игорь, если девушку обидишь…

Оба они так и покатились.

— Сказал! — проговорил Семен, отсмеявшись. — Да она одной рукой Саёныча в узел завяжет, а другой козлинку ему причешет! Обидишь! Ха-ха! Давай, Саёныч, не брызгай! Пошли!

— Ну и валите! — говорю. — А я спать лягу!

— Спи, бугор! У тебя, небось, баб — шестью руками не перемять!

И принялся собирать карты. Сегодня он проиграл. Немного, рубля два. Но — считать не стали. Саёнычу — до того ли? А мне наплевать. Словчил человек — да и Бог с ним! Моих там — копеек шесть.

Так и уснул. И нисколько, клянусь, не ревнуя!

Уснул — проснулся. Как всегда: на озеро. Воротился, умял полбуханки хлеба с молоком теплым и опять ушел.

Побродил часа три — что-то мне не в кайф. Бывает, знаете, мучит что-то, свербит, а что — не поймешь. Воротился в поселок. Чувствую: неладно. Иду по улочке — навстречу никого. Но во дворах — недоброе какое-то шевеление. Пришел к подворью Лёхову, калитку отворил — Настя. Мимо. На улицу. И тоже: ни «как погулялось?», ни улыбки даже. Зыркнула и отвернулась.

Вот тут мне совсем неуютно стало, хотя вины за собой не знал.

«Должно быть, — рассуждаю, — Игорь с Семеном что-то натворили, а мне — за компанию».

Пришел к себе… Семен!

Да такой, что мне худо стало: как на десять лет мужик постарел!

На столе — водка. Пустая почти бутылка. Глянул на меня: глаза красные, несчастные, как у собаки больной. И трезвые.

— Что ж ты, — говорю, — сам с собой водяру жрешь?

А он встает, берет молча из буфета второй стакан, еще один пузырь из сумки своей вытаскивает: