Дюла Чак - Глемба

Глемба в это время сидел на низенькой скамеечке и стаскивал с ног резиновые сапоги. Он вроде бы с покорным видом слушал мою речь, но при последних словах вскинул голову и уставился на меня, словно ушам своим не веря.

— Что за бред вы несете! — воскликнул он.

Сгорбленный, на скамеечке, он показался мне каким-то маленьким, слабосильным, и я понял, что миг настал. Я подошел к Глембе вплотную, наклонился и схватил его за горло. Однако панический страх, который, должно быть, овладел им в эту минуту, придал ему силы, и он боднул меня головой снизу вверх. Я пошатнулся, но тотчас вновь рванулся к нему. Он ждал моего нападения: размахнувшись, он с такой силой ударил меня кулаком в лицо, что я рухнул как подкошенный.

В первый момент он испугался, что зашиб меня насмерть, но, убедившись, что я жив, связал мне руки за спиной и побежал к моей жене. Я слышал, как обратно они вернулись уже на машине, жена не переставая плакала и причитала, повторяя одни и те же слова: «Господи боже мой…» Я сделал вид, будто не пришел в себя, и слышал, как Глемба — видимо, уже не в первый раз — излагает происшествие:

— Как набросится на меня… — говорил он. — Поначалу я не очень прислушивался к тому, что он говорит, а потом уж по глазам вижу: совсем не в себе человек…

— Я так и предчувствовала, — вздыхала жена. — Несколько недель назад почуяла, что опять беда надвигается… Потому и пригласила сюда психиатра… Он наш близкий друг и посоветовал мне приобрести домик в каком-нибудь захолустье, надеялся, что хлопоты как-то отвлекут его и, может, удастся предотвратить новый приступ… Вовсе не на вас он ополчился, дядя Янош, что вы, дорогой!.. На весь мир он ополчился или уж не знаю на кого! Вы бы посмотрели на него раньше: здоровый, жизнерадостный был человек, а потом какая-то напасть приключилась с нервами…

Я изо всех сил сдерживал улыбку, слушая, как жена из кожи вон лезет, чтобы отвлечь внимание Глембы от главного. Ну что ж, так оно и к лучшему: Глемба успокоится, бдительность его притупится, и тогда-то я и воспользуюсь случаем, чтобы застать его врасплох.

А сейчас меня, в пижаме и со связанными руками, жена усадила в машину и повезла в город. На прощание она попросила Глембу присмотреть за сынишкой, пока она не вернется.

Поначалу я пытался объяснить врачам причину моего нападения на Глембу и убедить их в той опасности, какая угрожает со стороны Глембы всем одинаковым и друг на друга похожим людям, но, видя бесплодность своих попыток, вскоре оставил их. После этого пришлось погрузиться в полнейшее молчание: о чем было с врачами говорить, если, кроме этой темы, все остальное меня не интересовало.

Жена часто наведывалась ко мне и всякий раз пыталась расшевелить меня, но я и с ней не вступал в разговоры. Поначалу, правда, мы еще разговаривали, потому что я пытался убедить ее в своей правоте, но она каждый раз возражала, доказывала мне, что Глемба вовсе не злой человек, и через какое-то время пришлось и от нее таиться. Меня точило подозрение, что жена тоже переметнулась на сторону Глембы, и я могу только навредить себе, если не перестану скрывать от нее свои мысли.

Я счел за благо окончательно уйти в себя и как можно больше путешествовать. Сначала я путешествовал только по стране, но затем сел в вертолет и несколько раз облетел вокруг континента.

Как-то раз ко мне присоединилась и жена; с сияющим лицом она сообщила мне, что, по мнению врачей, состояние мое улучшается, а заодно порадовала меня тем, что дражайший господин Глемба сложил нам печку…

Мы сидели в обширном парке на берегу Амазонки, и жена долго любовалась панорамой.

— До чего живописны Будайские горы! — сказала она, и я решил не разубеждать ее.

Но мне стало жаль ее, и я заплакал. Жена тоже расплакалась, утирая поочередно то свои, то мои слезы.

— Ведь ты от радости плачешь, правда же? — спросила она.

— Да, — ответил я.

A TOLVAJ ÉS A BÍRÁK

Budapest, 1974

© Csák Gyula, 1974

Три недели не было дождей. Саманные ямы на краю села высохли до самого дна, земля на полях пошла трещинами. Колосья ссохлись, листья кукурузы свернулись в трубочку. Придорожные деревья и траву густым слоем запорошила пыль.

Только сорнякам засуха была нипочем. Кукурузные поля заполонили сиреневато-белые цветы паслена; огромными яркими пятнами пестрели во ржи маки; зелеными островками издали бросался в глаза пырей; на арбузных бахчах, на картофельных полях пышным цветом цвели белена, цикорий, овсюг и всякая другая сорная трава. А среди густых зарослей бурьяна полное раздолье было жукам, червякам, букашкам и разной прочей мелкой живности.

И нигде ни следа человека: все попрятались по укромным местам от полуденного зноя.

Проселок, ведущий от Гладкой степи до Задольной пустоши, окаймляют ивы да высокие тополя, сухие или расщепленные молнией. Проселок называли также старой дорогой, потому что существовал он с давних времен, еще до земельного раздела, в ту пору, когда вся округа представляла собой болотистую низину и это была единственная торная тропа. В придорожной канаве и дальше, в полях овса и люцерны, до сих пор прорастают осока, тростник и камыш, давая приют лысухам, чибисам, фазанам и перепелкам.

В тени ивы — ствол у нее был необычный, раздвоенный от основания до верха, — спал старик. Пиджачишко он подложил под голову, кургузой шляпчонкой, выцветшей добела, прикрыл лицо, а морщинистые руки скрестил на животе. Старик сладко всхрапывал. В нескольких шагах от него собачонка пули со свалявшейся шерстью вытянулась точно неживая, и только задняя лапа ее время от времени дергалась во сне. Пес потихоньку поскуливал и вдруг коротко тявкнул.

— А? Что? — вскинулся старик, ловя скатившуюся с головы шляпу. — Иль увидела кого?

Он приподнялся, зыркнул по сторонам, затем, ворча себе под нос, опять опустился на землю.

— Никого ты не углядела, знать, во сне чего померещилось.

Из-за пазухи он вытащил трубку и принялся набивать ее. Собачонка тоже встрепенулась, подняла голову, внимательно посмотрела на хозяина, щелкнула зубами, пытаясь поймать пеструю бабочку, порхавшую перед носом, потом опустила голову и снова застыла в ленивой позе.

Старик обстоятельно, не спеша набивал трубку. Время от времени хлопал себя то по морщинистой красной шее, торчащей из ворота линялой рубахи, то по бледным, сухим, в густых синих прожилках икрам, над которыми были вздернуты штанины: комары, налетавшие из камышей, кусали нещадно. Старик недвижно глядел, как ползет по стоптанному его башмаку крохотная гусеница в лохматых багряных ворсинках.