Ольга Птицева - Тожесть. Сборник рассказов

И они оставались вдвоем. Денис и Костя. Костя и Денис. Играли молча, без напряжения, слаженно, как две части одного механизма. Медитация уровня дзен. Мячик бился о ракетку, о стол, летел через сетку, опять о стол, опять о ракетку. Чтобы снова о стол и ракетку, стол и над сеткой, о стол и ракетку. О стол. Через сетку. О стол.

— Господи, вам не надоело еще? — спрашивал кто-нибудь, заглядывая через порог.

Денис вздрагивал, мячик проходил по касательной и улетал в угол.

Костя смотрел на него через стол насмешливо, слизывал пот с верхней губы, бросал ракетку и подхватывал рюкзак.

— Давай резче, на автобус опоздаем.

Они шли на остановку, а Денис все представлял себе, как однажды успеет сделать это первым. Слизать пот с его губы.

Четыре года представлял, а получилось после выпуска. Они завалились к Глебу на дачу, купили бухла, притащили с собой травы, та оказалась старая, горькая, от нее тут же начало тошнить, и ржали они уже над Янкой, которая отдала за пакет какие-то немыслимые деньги, лучше бы еще бухла, Янусь, по-старинке.

Янка улыбалась слабо, бледная от дыма, отмахивалась, слала к черту. Денис ее зачем-то облапил, начал щекотать, остальные заголосили, мол, трахаться — это вам на второй этаж. Янка жалобно запищала что-то, Денис вдохнул запах ее волос — горький шоколад, тепло, почему-то сухое сено, все какое-то детское и немыслимо трогательное, и подумал, что вот с ней он мог быть счастливым. Простым счастьем человека, который пять лет прожил бок о бок с другим человеком. Ночами над лабами не спал, диплом писал на ее коленках, защита была в один день. А теперь самое время взяться за руки и пойти в прекрасное далеко. Однушка в спальном районе по ипотеке, дети, работа, семь-я.

Но над Янкиной лохматой макушкой цвета коньяка высился Костя. Ухмылялся, кусал губы, смотрел на них чуть прищурив глаза. Руки сами собой отпустили Янку, она выскользнула, отодвинулась на другой край дивана. И все тут же начали говорить о другом, зазвенели бокалы, потух дурацкий косяк.

Как они оказались в подвале, Денис не запомнил. Кажется, Глеб им предложил. Сходите, парни, вниз, там у меня стол, ракетки, мячик. Сделайте, как вы любите, многозначительное ничего. Костя пошел первым, спустился на две ступени, оглянулся призывно, ну чего там? Идешь?

В подвале было темно и прохладно. Очень тихо. Ни тебе пьяного смеха Янки, ни злых колкостей Кати, ни бездумного трепа, ни вискаря с вишневым компотом, ничего. Мрак и очертания стола. Костя щелкнул выключателем. В глубине подвала зажглась слабая лампочка. Играли в полумраке.

О ракетку, о стол, через сетку, о стол, о ракетку. О стол и ракетку, о стол и над сеткой, о стол и ракетку. О стол. Через сетку. О стол.

Дыхание сбилось, кровь стучала во всем теле, особенно под пупком, особенно ниже пупка, комок желания, гранитная плита в желудке, горло покрылось изнутри наждачкой, ноги обмякли.

О ракетку, о стол, через сетку, о стол, о ракетку. О стол и ракетку, о стол и над сеткой, о стол и ракетку. О стол. Через сетку. О стол.

Денис рванул в сторону, но левая нога подвернулась, и он упал. Ракетка выскользнула из рук. Острая боль ввинтилась в щиколотку, поднялась по голени до колена, он бы закричал, но язык прилип к небу. Первое, что увидел, когда боль схлынула, бледное от выпивки и страха лицо Кости.

— Ты как? Слышишь? Ты как?

Его рука лежала на опухшей лодыжке. Красивые пальцы, узкое запястье, шрам от большого пальца к ладони — в детстве упал на стекло.

— Можешь пошевелить? Не сломал?

Голос звенел. Сочувствие чужой боли? Вина? Бутылка виски? Кто разберет причину? Но и этого было достаточно. Денис потянул его за руку, повернул к себе. Костя оказался так близко — пьяняще горячий, дурманящий, доступный. С капельками пота над верхней губой.

Денис сделал глубокий вдох, а на выдохе провел языком по этой влажной, соленой выемке. Мгновение, когда непоправимое уже случилось, но последствия еще не наступили, запомнилось, как самое страшное, самое упоительное. Денис закрыл глаза и просто ждал, что будет дальше.

Но дальше ничего не было. Костя встал с пола, пошел к лестнице и поднялся наверх, не сказав ни слова. Они вообще об этом не говорили. Ни разу. За все семь лет. Будто не было. Или было? Не было? Но было, это Денис помнил точно. Было. Или нет?

Потом ему казалось, что повеситься, он решил именного тогда. Тело стало тяжелым, неповоротливым. Он морил себя голодом, чтобы почувствовать легкость, но добился лишь хронической тошноты. Он забивался работой, но в коллеге, склонившемся над его столом, замечал вдруг знакомый наклон головы, и терял всякий интерес к делу.

Он спал с девушками, как сумасшедший набирал баллы в их странных рейтингах, сутками сидел в Тиндере, выискивая среди одиноких дурех и форменных нимфоманок ту, что ему поможет. В итоге долго ехал от нее в такси, чтобы до утра потом оттирать с себя чужие прикосновения. С парнями выходило еще хуже, все они, как один, оказывались жалкой пародией. Слишком манерные, совсем неотесанные, глупые, пустые, никакие, ни разу, ничем не схожие, не-Кос-ти. Совсем нет.

Янка открывала ему дверь на излете ночи, впускала в прихожую, прижимала палец к губам, тихо-тихо, мама спит, они пробиралась на кухню, не включая свет отвинчивали голову бутылке, пили, передавая ее друг другу, прямо из горлышка, жадными глотками, и почти не говорили. Потом он уезжал, с чувством, что обязательно повесится, только позже. Надо дать им еще один шанс. Кому именно, сказать не решался. Себе и Косте? Себе и той единственной с Тиндера? Себе и единственному тому? Просто себе? Кому-то.

И давал. И еще. Семь лет бесконечной череды шансов. Но сегодня был последний. Тот самый последний шанс, за которым не может быть ничего, как раньше. Пан или пропал, так говорят?

Денис ухмыльнулся себе из отражения в маленьком зеркале. Большого в доме не держал. Его раздражала необходимость смотреть на себя, выискивать недостатки, которые и так были очевидны. Он чувствовал их — неисправности в коде, неизбывные и роковые. Алгоритм не работал. На табло горела тревожная кнопка. Просьба покинуть помещение. Пробоина, разгерметизация, ни один Чужой не выживет в открытом космосе правды, которую нужно наконец выразить словами.

— Я люблю тебя.

Какая пошлость, какая глупость.

— Я хочу тебя.

Слова жгли язык. Даже не проговоренные, они становились кислотой.

— Я не могу так жить, понимаешь? Я сдохну. Просто затяну ремень на двери. И это будет лучший, сука, момент моей сраной жизни!..

А потом еще, уже не словами — жестами, взглядом, хрипом. Спаси меня. Спаси. Спаси. Пойми, прими, стань. Ты же тоже. Хочешь, боишься, мечешься. Ты же не сможешь так постоянно. Давай вместе не сможем. Это так просто, признаться, что больше не можешь. И будь, что будет, Кость, будь, как будет, ну? Плевать же. Плевать. Просто разреши мне.