Геннадий Дмитриев - Девочка и кошка

— Боже мой! — воскликнула она, прижавшись ко мне, целую минуту она неподвижно вглядывалась в картину, потом, оттолкнув меня, она закрыла лицо руками, повернулась ко мне, убрала руки от лица, — Ведь это ты! Посмотри! Посмотри! Нет, не может быть!

Я всмотрелся в лицо инквизитора, и окаменел… В образе инквизитора я узнал себя. Я молчал, не понимая, что происходит, она плакала.

— Что это? — спросил я.

— Существует легенда, — сказала Ирина Сергеевна, — жила в одном замке знатная дама, инквизитор влюбился в неё, но она отвергла его любовь, тогда он обвинил её в колдовстве и предал суду.

— Что с ней стало?

— Её сожгли на костре.

— Но почему они так похожи на нас? Почему так тягостно на душе? Что это, может ли кто объяснить?

— Вы слышали о реинкарнации? Возможно, в прошлых жизнях вы были именно теми, с кого неизвестный художник написал эти картины.

— Я никогда в это не верил, — ответил я, — считал, что всё это вымысел, сказка.

— А я верила! — сказала она, вытирая слезы. — Я всегда верила, но никогда не думала, что это так ужасно, узнать всё о своей прошлой жизни.

Мы вышли из музея, на улице по-прежнему шёл дождь, на душе было тяжело и тоскливо, мы были раздавлены своими прошлыми жизнями. Она долго стояла молча под дождём, потом повернулась ко мне и сказала:

— Я помню, помню всё. Мне часто снится один и тот же сон, будто меня сжигают на костре, я ощущаю страшную боль и задыхаюсь от дыма. Оказывается, это всё уже было со мной, я просила у Бога только одного — дождя, чтобы дождь пошёл и погасил этот костёр, но дождя не было, был ясный солнечный день, так страшно жёг огонь, а люди смеялись, и всё подбрасывали, и подбрасывали хворост. Тогда я прокляла тебя, я пожелала, чтобы ты когда-нибудь сгорел на таком костре! Прошу тебя, уходи! Уходи! И никогда, никогда больше не приезжай, не пиши мне! Я ненавижу тебя! Уходи!

— Скоро мой самолёт, прости, я поеду в аэропорт.

Она сняла капюшон, подставила лицо и ладони дождю.

— Как хорошо, когда идёт дождь! Как хорошо!

— Что ты делаешь!? Ты же простудишься! Сейчас же надень капюшон!

Она повернулась ко мне, надела капюшон, и прижалась мокрыми от слёз и дождя щеками к моему лицу.

— Прости меня, прости, пожалуйста, я сама не знаю, что говорю. Ты ни в чём не виноват, всё это было в той, другой жизни, а теперь мы встретились, чтобы исправить ошибки. Ты вернёшься ко мне, насовсем?

— Вернусь, обязательно вернусь.

— Я провожу тебя в аэропорт.

Уже стемнело, кода мы приехали в аэропорт. Воспалённый, простуженный город плакал печальными слезами, лужи отражали жёлтые огни фонарей, рейс задерживали.

— Вот видишь, — сказал я, — и самолёт простужен, он не хочет нас разлучать.

Она смотрела на лужи, на отражение фонарей, и молчала.

— Поезжай домой, кто знает, как надолго задержится рейс. Незачем тебе стоять под этим дождём, ты и так простужена.

Она посмотрела на меня серьёзным, полным боли и печали взглядом, и сказала:

— Ты даже не представляешь себе, как хорошо, когда идёт дождь. Тогда дождя не было. Я помню всё, всё, словно это было вчера.

— Это было давно, в другой жизни.

— Но это было. И ты послал меня на костер. Зачем ты это сделал? Зачем?

— Я не знаю, я не помню ничего из той жизни. Я никогда бы не поверил в это, если бы не картина. Я знаю только одно, что я люблю тебя, и никогда тебя не брошу и не предам.

— Но ты предал. Тогда, в той другой жизни. Ты предал, а я прокляла тебя. Прости, я говорю чушь, ты ни в чём не виноват, ты не можешь отвечать за то, что было в той, другой жизни.

Она снова прижалась ко мне мокрыми щеками.

— Идем в зал, не надо стоять под дождём, — сказал я.

— Нет, не надо в зал. Я не могу, я не хочу видеть людей. Они все смеялись и бросали хворост в огонь. Почему они это делали? Им было весело? Скажи, почему? Разве может быть весело, когда человека вот так, живьём сжигают на костре?

Я молчал, прижимая её к себе, мне нечего было сказать, ведь я ничего не помнил из того, что было в той, иной жизни. А может, ничего и не было? И всё это только бред её больного воображения, просто схожесть образов на картине? Я хотел сказать ей это, но не мог.

— Идём под козырёк, не надо стоять под дождём.

Она согласилась, мы стояли, пока последний автобус не подошёл к остановке.

— Езжай, — сказал я, — это последний, другого не будет. Она посмотрела мне в глаза и тихо сказала:

— Мы встретимся, мы обязательно встретимся. Дай мне телеграмму, когда прилетишь, обещаешь?

— Обещаю. А ты напиши мне, я так долго жду письма, напишешь?

— Напишу.

Она села в автобус, у окна, и помахала мне рукой. Я помахал в ответ, автобус тронулся и увёз её в тёмную осеннюю ночь, я прошёл в зал. Посадку объявили далеко за полночь, и пассажиры, прикрываясь от дождя зонтами, сумками и ладонями, шли по лужам, полным ночных фонарей, к трапу.

В самолёте было тепло и уютно, а на улице всё так же лил дождь, капли его разбивались о фюзеляж, о крылья, они вскрикивали, умирая, и крик этот сливался в сплошной гул. Потом запустили моторы, и не стало слышно ни шума дождя, ни завывания ветра. Самолёт выруливал, мягко покачиваясь на стыках плит, он вырулил на взлётную полосу, моторы взревели, и самолёт, вдавливая в кресла тела пассажиров, начал разбег. Он оторвался от земли, и нырнул в сплошную темноту облаков. Самолёт пробил облачность, набрал высоту, и лёг на курс. Убаюканный теплом и мерным гулом моторов, утомлённый бессонной ночью и событиями дня, я задремал.

Очнулся я от яркого света и жара. Сквозь иллюминатор было видно, как пламя вырывается из левого двигателя, салон заполнял едкий, удушливый дым. Там, внизу, на земле, как и прежде, шёл дождь, вверху, на фоне ясного неба сияли звёзды, а между небом и землей разгоралось пламя костра, последнего костра инквизитора.

Георгий Иванович был в том возрасте, когда строить планы на будущее уже, наверное, несколько поздновато, хотя и записывать себя в старики было ещё рано. Если считать, что возраст определяется не прожитыми годами, а состоянием души, то многие из нас, считая себя молодыми, страдают гипертонией, радикулитом, склерозом и прочими недугами, называемыми, мягко говоря, возрастными изменениями организма, а, если сказать несколько грубее, то старческими болезнями. Естественно, и у Георгия Ивановича всех этих возрастных изменений имелось предостаточно, но была у него ещё одна неизлечимая болезнь, которая приносит не меньше страданий, чем все остальные, — он был писателем.