Никита Немцев - Русский бунт

Волшебная и божественная моя Лида! Это очень эгоистичное письмо: я сшил его из нытья и скулежа. Что я вообще хочу сказать? Требовать, чтобы ты не уезжала в Израиль? Это же смешно. Наверное, хотел сказать, что я очень слабый человек. Я тебя жду, Лидочка, очень жду, — но, кажется, не смогу прождать вечность. И чего тогда стоит моя смешная любовь?..

— Джей Хоукинс продолжал орать.

Шелобей решительно был опустошён и не имел сил даже покраснеть: он прятал свой взгляд в дочитанный листок. Понимая остроконечность ситуации, я оглядел присутствующих в кухне: все они смотрели как-то мимо Шелобея и не знали, куда девать руки. Целующиеся оторвали губы и с дрожью глядели друг другу строго в глаза. Даже сосиски, всплывшие в кастрюльке, как-то сердобольно обходили взглядом затравленного Шелобея.

После оглушительно пустых десяти секунд, Шелобей длинно посмотрел на меня — и увидел в моих глазах сочувственную пелену.

Лида ушла ещё в самом начале письма.

— Извините, — сказал Шелобей и протиснулся вон, на ходу разрывая письмо в клочья.

Молчание длилось.

Из комнаты с колонками захрипел Том Уэйтс.

Странноликий отделился ото всех и подошёл к плите. Он переставил кастрюльку — показался синий языческий огонёк. Странноликий наклонился и прикурил: в носы ударило табаком.

— Они типа репетировали что-то, да? — спросил он.

Я протолкнулся — («Да, да!») — и стал разыскивать Шелобея (его, разумеется, не было). Я вернулся в коридор и стал искать свои ботинки.

— Если хотите, можете на ночь остаться. Есть спальники.

Я скользнул взглядом вверх и понял: это Эд.

— Да нет, спасибо, — отвечал я. — Мы как-нибудь… Наверное…

— Ну как знаешь. Если что — возвращайтесь. — Он тепло пожал мне руку и покивал.

Выйдя в этот засморканный подъезд, я сразу пошёл на лестничную площадку. Шелобей сидел на ступеньке двумя этажами ниже и бессмысленно смотрел на облупившуюся краску. Я подсел.

— Не надо меня утешать, — сказал он очень спокойно.

— Я не собирался.

Молчание продолжалась. Не то лампочка, не то трубы — что-то ровно и светло гудело: казалось, что мы в китовой пасти.

Ловким движением Шелобей выудил сигарету прямо из кармана (странный навык), она надломилась пополам и бестолково заторчала табаком. Шелобей пустил её между перил. Сигарета упала неслышно.

— Иди назад, а? — сказал он.

— Да мне и тут нравится.

Я посмотрел на Шелобея: волосы у него были засалены, а на виске вздрагивала беспокойная вена. Он был похоронного цвета.

— Нет никакого мира, Елисей, — сказал он, — это всё обман.

— Не такой уж и обман.

Мой голос звучал слишком простецки. Я сам засомневался.

— Вечно так: ищу настоящее, а нахожу проблемы, — сказал Шелобей.

Слова дрожали на его губах, а ступеньки были холодные.

— Слушай, Шелобей, я забыл сказать. Я говорил же с Лидой.

— Ой, можешь хотя бы ты не начинать?

— Погоди. — Шелобей хотел подняться, но я его усадил и с настойчивостью всё держал за плечи. — Послушай, я говорил с Лидой. Она сказала, что с Израилем ни фига не наверняка. У неё ж татуировки, они это не любят. И вообще — если захочешь, ты можешь с ней поехать. Не знаю, почему она сама тебе это не сказала.

Шелобей прижал вдруг ладони к глазам (самой пухлой частью, где кисти начинаются) и расхныкался:

— Господи, какой же я тупой…

Я сильнее сжал ему плечи — потому что ничего умней не мог придумать.

— Хочешь, — сказал я, — хочешь, назад вернёмся? Алкаха осталась ещё.

Он зашмыгал и отёр глаза:

— Ну не, это будет уже совсем тупорыло.

Я согласился. Согласился и достал телефон — посмотреть время.

— До метро ещё минут сорок… — сказал я и задумался. — Слушай. А погнали по трамвайным рельсам гулять? До метро какого-нибудь?

— Ты прикалываешься? — Он убрал ладони: глаза у него были красные, робко улыбающиеся.

— Да нет. Серьёзно.

И совершенно серьёзно мы вышли из подъезда, перебежали Ленинский проспект и путаными дворами добрались до улицы Вавилова: пойдя по рельсам (снег мелко сыпал и даль убегала мглисто), мы заорали Башлачёвского «Ванюшу»:

Рассунув по карманам силлогизмы, антиномии и горстку ностальгии, — я подходил к универу (одного препода навестить). На карнизах улеглись не долетевшие до земли сугробы, бежевые кирпичи от вечера сохмурились, а вверх стремилось шесть, семь, восемь — девять этажей.

У входа — ёжатся, дрожат и фыркают курящие студенты.

Мимо охранника — под турникетом — прямо в холл. Новогодняя ёлка (какая-то зачуханная) уже водворилась, впереди опаздывает неземная девушка с авоськой, полной остроуглых книг… Нет-нет — мне не в этот корпус.

Через обласканный снегом дворик (в котором так приятно тайком покурить) в пятый корпус (который самый убитый) — лестница, отплёвывающаяся штукатурка, трещины, украшенные скобами. «Бога нет», — надпись. «Не курить», — ещё одна. «Верните власть Медведеву!» — это третья. «Великий террорист — рычаг, могущий перевернуть миры» — эта даже с подписью: «Кнут Гамсун».

Седьмой этаж.

Половица скриплет, света нет — иду по темноте. Дверь в коридор, следующий: лампа — люминесцентная — помаргивает. Коридор плетётся вдаль, слева, справа — приоткрытые аудитории: они пусты, глухи и свет там выключен (можно завалиться спать). Я иду, заложив руки за спиной и вслушиваюсь в удары своих каблуков. Лёгкий запах зацветающей воды, одинокие, опустелые пространства — и мысль: «В космосе нет музыки».

Семьсот сорок третья: в неё три двери, но настоящая одна (меня не проведёшь). Аудитория смежная, даже коммунальная (этот корпус — бывшая гостиница). В одной комнате — Стелькин (я, собственно, к нему), в другой — талдычат по-английски, а двери между ними нет. Столы зелёные, гадкие; стулья без спинок и ножек. (Мы с Шелобеем тут как-то пиво пили и «Голову-ластик» вместо пар смотрели.)

Шмыгнув мимо англичан, заглядываю: студенты болтают и залипают в телефоны.

— А Стелькин здесь? — спрашиваю.

— Да, здесь, — отвечает заспанная девица.

Я делаю шаг и оглядываюсь.

— Но его здесь нет.

— Да, нет, — отвечает та же.

Стою. Не знаю.

Студенты за партой болтают:

— …А ответить надо: «Что-то я здесь одноглазых не наблюдаю».

— Ты где этого набрался?

— В школе.

— Чё-то я в неправильной школе, видимо, училась.

— Ты просто училась в школе для аутистов.

Помявшись (сесть ли?) и оглядев студентов, я вспоминаю, что как раз хотел в туалет. На седьмом этаже только женский, а до мужского надо спускаться на шестой… Да всё равно делать нечего.

Ступаю на кафель уборной и слышу — конский храп. Борясь со смутной догадкой, стучу в дверь. Храп даже не думает исчезать. Ещё раз, громче, — стучу. И — для уверенности — прибавляю: