Никита Немцев - Русский бунт

— …И вот этот Селин, этот нищий злыдень и пишет, как Робинзон будто бы преследует Бардамю. Как я уже говорил, двойник часто выполняет функции трикстера. Но тут ещё такая интересная штука есть: как и у Достоевского, вся эта катавасия реалистически мотивирована. Повествователь у Селина парень совершенно ненадёжный, а граница между реальностью и сном снята, ведь Бардамю то и дело плавает в лихорадке — из-за малярии, которую он цепанул в Африке…

Сидя этакой купчихой с чаем (нет-нет — у него кофе с молоком), Стелькин бессовестно домоседствовал. Вытащить его куда-то, где ему не заплатят или не нальют, было мучительно трудно. Зато каждое лето он ездил куда-то в Подмосковье устраивать реставрации: они рядились в латы и картофельные мешки, представляя себе, что они в Средневековье: пошивали дублеты, шоссы, упеланды, шутовские колпаки, гульфики…

— Так. У нас пара во сколько заканчивается? — спросил Стелькин.

— Через пятнадцать минут, — ответила студентка.

— У меня есть, конечно, ещё одна тема… — Он стал копаться в воображаемых листах. — Давайте я вас пораньше отпущу, что ли?

Аудитория согласно проскрипела стульями и зашебуршила сумками. Я неторопливо встал из-за стола и подошёл, подавая Стелькину его куртку.

— Ну признавайся, Графинин, ты мои вещи стибрил, а? — Его глаза весело округлились.

— Нет, они в соседней кабинке лежали.

— Ну-ну. Ты не читал, что идолопоклонничество — смертный грех?

— Читал. — Я почему-то покраснел.

— Ладно. Пошли.

Мы зашли в женский туалет (впадлу спускаться) и обменялись сначала футболками, а потом джинсами. Как раз когда я продевал ногу во вторую штанину, в туалет влетела какая-то девушка: она стала на месте, осмотрела нас внимательно — (мы застыли в растерянности), — прыснула и попятилась: уже скоро она топотала по коридору, громко крича:

— Там Стелькин к мальчику клеился!!

Стелькин продолжал застёгивать ремень:

— Ничего умнее придумать не могла? Ладно бы: «Все сюда! Тут Стелькин оргию устроил!»

Звучало как юмор: я хмыкнул.

Пока спускались по тёмным лестничным пролётам, я рассказывал весь этот днерожденческий вздор. Стелькин внимательно кивал, но ничего не говорил. Выйдя на улицу, мы уткнулись в московскую паузу. Стелькин закурил, а я брякнул:

— Я думаю, а может, вообще перестать с Шелобеем общаться?

Стелькин — держит руку с тонкой сигаретой у лица, как бы бокал. Глаза у него с мешочками — точно богомол пялится.

— Ну и зря, — говорит он.

— Почему?

— Потому что ты без него можешь, а он без тебя нет. — Стелькин примолчал, медленно затянулся и продолжил: — Ну вообще, ты сам никого не слушай. Розанов вон писал: «Любите тех, кто любит вас». Сам разве так делал? Да нихера. Или Толстой, блин, граф: «Надо работать и любить всех», — на следующий день в дневнике: «Не работал и никого не любил». Гони эти мысли, гони! А вообще… А вообще… — Стелькин прищурился весело и изменился в улыбке: — Ты как насчёт пузяку водки раздавить?

Последний раз мы давили пузяку водки, когда после чебуречной на «Тверской» решили догнаться и пошли пить в какой-то подъезд.

— Да нет, спасибо, у меня работа ещё…

— Ночью? — Стелькин засмеялся глазами.

— Ну да. Ночные клиенты.

— Чё, чё, чё, а кто нынче ходит стричься по ночам? — Он сделался серьёзен и лыс.

— Всякая нечисть.

— Ну правильно, правильно, мой мальчик. На пенсию надо зарабатывать… Хотя до неё дожить-то теперь… Н-да. — Стелькин держал в пальцах уже пустой фильтр и высматривал в окнах напротив нечто. — Ч-ч-чёрт! И чем я думал?

— Вы о чём?

— Да когда Болванскую пощупать пытался. Она же страшная.

— Ну да. — (Это была безусловная правда.)

— Вот и говорю я: чем я вообще думал? — Стелькин покачал головой, а потом медленно наклонил взгляд по направлению к своей ширинке. — А! Ну понятно.

Мы поржали, пожали друг другу руки, сказали «в добрый час», — и разошлись.

Стелькину сорок четыре года. Сам он себя называет «дед-пердед».

Я покормил Варьку (такая наглая — просто бандитка), заварил чай и сел за своего «Шелобея». Вещь косматая, нелепая и спотыкающаяся: всех забот у Шелобея было — любить свою Лиду и судорожно перебирать тиреистов.

Он успел уже съездить автостопом в Казань (не помню, правда, зачем), написать главу очумелого трактата о длине тире (после разговора с Виктором Шкловским, который почему-то фигурирует не иначе как «старик Шкловский»), спасти друга от алкоголизма (через двадцать страниц он снова запьёт), обидеть маму и тут же помириться (кажется, речь шла о новых джинсах), изнахратить тысячу рублей, переходя Сетунь вброд (даже утюг не спас!). Он ехал теперь в Петербург — на «собаках», зайцем. Какая-то бывшая у него там была, — хотя вообще он не по этому поводу. Или по этому? Кажется, я хотел… Да. А вот тут интересно.

— Если ты сейчас же не объяснишь, какого хрена мы тут ищем, я пойду искать хостел, — взбунтовался Елисей.

Беготня от контролёров и два дня дороги — это понятно (ночёвка в Окуловке на вокзальных скамейках из железа — занятие паскудное), но чего сразу орать-то?? А что ответить — Шелобей и не знал.

Битый, измученный и совершенно бесконечный уже час они блуждали по Литераторским мосткам. Только приехали — свернули на Лиговский, прыгнули в босоногий трамвай и скукожились, подрагивая от бессонницы.

А вот если б прогульнуться немного… Или вздремнуть на лавочке хоть десять минут… Но нет же — надо переться! Это у Шелобея такая теория была (вдобавок к той, что об африканском двойнике, который весь из себя шиворот-навыворот: Шелобей — закурит, а тот мальчонка голозадый — бросит): считал он, что самые лучшие и нужные вещи делаются только на пределе, на самом распоследнем издыхании. А потому, как Елисей ни ныл, Шелобей поволок его на кладбище (два дня дороги) — буквально на часок (два дня дороги!), ещё успеют нагуляться (два дня дороги и без сна!!).

— Тут разве плохо? — спросил Шелобей с обидой.

А было хорошо. Мокрое утро, зеленеющие робкие тропки… От липкого снега (гадость какая!) не осталось и следа (зато образовались океаны грязи). Задумчивая зелень, осклизлая дорожка… А сквозь забрало коричневых, в насевших капельках, веток — шутливо щурится солнце (ещё ночью был дождь).

И тут же — угрюмые каменные плиты, замшелые кресты, рыдающие ангелы в неудобных позах. Он тебе не муж? — Нет. Надгробия смотрят на прихожан хладнокровно: они не всхлипывают — только протягивают годы жизни проходящему взгляду. Веришь в воскресение душ? — Нет. Шелобей видел раз похороны: по кладбищу проходил, тоже гулял и встретил — процессию; трубачи надували щёки, извлекая Шопенов марш, люди шли косолапо за гробом; а Шелобею было так всё равно, так всё равно… Гниль и плесень?..