Никита Немцев - Русский бунт

Он молча и мучительно покивал (лицом — скорченный лимон).

Я вскочил, добежал до Лиды и три раза поцеловал её в левую щёку (или она была справа?), а потом взвизгнул и хлопнул в ладоши от восторга.

— Что это сейчас было? — Она удивилась и охренела.

А я сложил руки за спину и почувствовал себя офицером:

— Мне Шелобей разрешил. Извольте кланяться вашей матушке.

Это как во сне войти в давно, хорошо пронюханно-знакомую комнату. Здесь время странное, чужое. Оно не существует, оно сидит без работы. Не разорвано, не раскидано — секунды медленно, с надрывом, но ползут: трип кончается: когда-нибудь кончится. Но ощущение!.. Даже единица «час Сокурова» здесь не годится. В моменты, когда действительно живёшь, — реальность под ногами не ощущаешь, не успеваешь задуматься… Есть время кита, а есть время муравья… Не то!.. У этого времени нет вкуса, оно никакое. Вспоминается Вечный Бомж с Собакой на «Белорусской». Времени больше не будет. Уже нет. Но тут неизбежно — и сотворил Бог небо и землю, земля же была безвидна и пуста, и… Не потому что путник встал, а потому что никуда он не отправлялся, и вообще он не путник никакой, его зовут Антон Борисович, он сидит свои часы на пляже, а после направляется… — нет, он сидит на Колыме, сидит и трубку курит, а в трубке чай… — нет, он встал, посмотрел — и плюнул на всё это дело, а уже в этом харчке барахтаемся все мы, но это же не значит, что плавать не умел, к примеру, Дон Кихот? здесь можно вспомнить советские вестерны…

Стали будить его как арбуз: я бил щелбанами в безответное плечо, Стелькин выкручивал уши, Лида хлестала по щекам, а Стриндберг — самый нетерпеливый — дул ему прямо в нос.

— Я не сплю, — пробухтел Шелобей Пробуждённый (и проблёванный).

— Ну ты вообще охренел? — накинулась Лида, свирепо-нежная.

— Что я сделал? Пожалуйста, уберите эти вертолёты!

— Ну, вертолёты мы убрать не сможем, — сказал Стриндберг необычайно степенно, — по той простой причине, что их не существует. А сделал ты там наверху представление — и довольно-таки скверное.

— Ты нахрена мой уксус выпил? — ввязался Стелькин. — Это самый идиотский способ покончить с собой! И как моим предкам теперь готовить фрикасе??

— Да я случайно! Я думал, это сок! И… всё равно же смерти нет.

Стриндберг встал, могуче поставил руки на пояс и сказал, в восхищении воздев свой взгляд в потолок:

— Какая сила самообмана!

— Вот Аркадий Макарович за Путина молился, а я как-то Христа чуть не сжёг. — Шелобей курил и пускал дымные нули.

— Чего? — бросила Лена.

— Ну да. Бухали у меня — ранней весной. Свидетель среди вас. — Он кивнул в мою сторону. — Ну, собрались там туснёй институтской, добухались и решили мы, короче, в пруду искупнуться. Там что-то минус пять, снег лепит — я прихватил молоток, чё. Ещё в подъезде взял картину с Христом — не икону, а картину, лиловую такую, в раме деревянной — чтоб после купания костерок был. Ну и вот, пока до пруда дошли — все нас кинули и по такси разъехались. А мы дошли, вдвоём. Порубил я лёд молотком, бросил это дело и говорю: «Ну давай хоть Христа сожжём». Елисей мне: «Давай лучше кому-нибудь отдадим». А я думаю — да кому его отдавать-то? Иду к какому-то парню, — а утро зимнее, чернота, блин, во все поля. И кричу — мерзко так, юродиво: «Эй! Вам Христос не нужен?» Он, ясен пень, шаг ускоряет, — слова не сказал. К другому я даже подойти не успел — уже ушёл. Вдруг — вижу: чувак на пробежке, взмыленный весь, в мою сторону как раз. Я ему тоже: «Вам случайно Христос не нужен?» А он такой: «Отчего ж?» — схватил его, на бегу прям, и дальше побежал. Я тут Елисею в ноги бросился, ботинки целовал, плакал, соплями мазал всё. Ну и вот.

— Прикольно, — сказал Эд.

— Так, давайте сегодня без религиозных экстазов? — воззвал Стелькин.

— А что — можно недурное представление разыграть. — Шелобей потёр руки. — Тогда вы у нас Христос, я — кто-нибудь из апостолов…

— Чур, я Пилат, — сказала Лида.

— А я Дисмас, — сказала Лена.

— А я Иуда, — прибавил я.

Стелькин вспомнил о моём существовании.

— Графинин! А тебя что — Елисеем звать?

— Разве не Илья? — спросила Лида.

Пауза зависла в нерешительности.

— Господа! Меня категорически размазало! — заявил Стриндберг и поправил бабочку.

Остальные присмотрелись к своим ощущениям.

Всё изменилось, стало как-то неуловимо не так: будто к миру притронулась кисть Ван Гога (хотя у Шелобея, наверное, всё-таки был Мунк, а у Стелькина… не знаю — не могу постигнуть): пока ещё совсем легко и очаровательно, всё делалось игрушечным, милым и смешным — движения обзавелись резкостью: Лида взмахнула рукой, а та — как будто телепортировалась; и в то же время зубы с готовностью сжимались как перед чем-то страшным. Становилось непонятно.

Стелькин повернул голос к Стриндбергу:

— Давай, Костя, ставь Doors. Пора.

Свихнувшееся пространство расползалось по сторонам, на прозрачном столе лежали зимние фрукты, уродливым запахом дымились макароны, сваренные Лидой: из них торчала ложка бытия, а сами они глядели на нас ещё не открытой формой жизни.

— О, теперь мне многое понятно! — возопил Стриндберг и поднялся из кресла к макарохам.

Он жрал, бегал и приплясывал. Потом остановил свои занятия и со вселенской болью ударился в размышления:

— Вы не замечали разницу между «поссать», «пописать» и «сходить в туалет»?

— Ну? — отозвалась Лида.

— «Сходить в туалет» — самое удалённое, самое мягкое. — Он расхаживал, ухватясь за подбородок. — Ты говоришь, что направляешься в такую-то комнату, а уж что ты там делать собираешься — дело исключительно твоё. «Пописать» — отсылает нас, собственно, к «писе», которую человек держит в руке или же…

— Понятно. Дальше.

— А самое грубое — «поссать» — сталкивает нас прямиком с ссаниной, итогом всех манипуляций. Короче, приличное — только даёт направление для мысли, грубое — бросает суть прямо в рожу. По той же схеме работает и мат.

— Звучит так, как будто так, — сказала Лида.

— Остаётся только понять, что будет грубее, чем «я пошёл поссать»…

— «Я иду уринить»? — предложил я.

— «Я иду несуществовать», — поправил Стелькин.

Все заржали.

Шелобей не мог смеяться, он лежал со скрученным животом под одеялом и проклинал Мироздание. На столике лежали никому не нужные бенгальские огни.

Необыкновенная нужда была мне в туалете. Ворс дивана опутывал, пот давно пропитал футболку и был ядовито-весел (казалось, он пьянит). Я упёр ладони в гостеприимный диван (приходите ещё! обязательно приходите!), сосредоточил силу в мускулах, оторвал часть себя в воздух, продолжил неясное движение, стал загибать свой позвоночник, и, вытворяя некий акробатический изыск, — хрустнул напоследок. Вспоминая основы прямохождения, я стал отрывать ступни от земли и, раскачивая их, — прилипать ими к нежным и почёсывающим продолговатым кускам древесины. Моё путешествие привело меня к квадратному, нет, прямоугольному пространству в одном большом куске древесины; параллельно моему перемещению, те же странные штуки с нижними отростками, на которых болтаются ступни, вытворяла и Лида.