Никита Немцев - Русский бунт

— А? Да не. — Он щёлкнул зажигалкой и закурил. — Я просто неделю дома пролежал, слушал Swans и нихера не делал — ваще не выходил. Меня, естессно, из книжного попёрли. — Он шмыгнул основательно. — Ну, Руслан уже давно в этой теме, мне тоже предложил… Короче, я кладмэном устроился. — Он протянул мне розовую зажигалку. — Приколи, настоящий крикет нашёл. Тут, в Новокосино когда раскидывали.

Зачем-то я взял зажигалку и стал её вертеть. Я смотрел, как ухмыляющийся Шелобей крутит колёсико мышки безымянным пальцем (между средним и указательным — сигарета).

Я помолчал.

— Ты ебанулся? — не выдержал я. — За каждую закладку по два года дают.

— Да не поймают меня, я ж не дурак. И комп у меня прошитый. И вообще — чё ты святошей-то заделался? — Он раскладывал фотки и координаты по папкам — такой пасьянс. — Дунуть хошь?

— Не, спасибо. — Я зло полез в рюкзак. — Я тебе повесть принёс. Заценишь? — (Мне показалось, что так будет честнее.)

— Заценю-заценю. Но не прям щас. — Он положил стопку «Безделий» на раскладушку.

Когда я встал, нехороший запах усилился. Поглядев по сторонам, я увидел на холодильнике пиалочку. Я потянулся и снял её.

— Что это? — спросил я.

— А… — Шелобей зевнул, но не по-настоящему. — С Лидой на Девятьсот пятого года гуляли: мимо магаза шли, а там мешки с картошкой стояли, — она одну картофелину спёрла и мне подарила…

— И ты хранишь её как память?

— Ну да, чё.

— Но она уже сгнила.

Шелобей улыбнулся коряво:

— Я знаю.

— Новый год уже наступил?

— Не знаю. Часы глянь.

Часы не показывали, не вырабатывали время — часы были орёл, летящий по американской прерии, раскинув страшно неподвижные крылья.

— Уже успокоилась? Так. О чём, бишь, я? Да. Отсюда и былинный блин, который мы без конца поминаем…

— Аркадий Макарович, а аптечка у вас где?

— Шелобей, ты задрал, мы же договаривались! Говори просто — Аркадий. Я не хочу, чтобы ты корчил свой язык в жалких попытках исковеркать моё имя-отчество.

— И всё же?

— Если ты забыл, мы в глухом предместье, из лекарств здесь только спирт, хотя если надо пластыри… Ну, блин, щас я подорвусь и пойду тебе показывать! — Однако Стелькин именно подорвался и пошёл показывать. Ступеньки заскрипели наверх, а всклокоченная Лида осталась пить одинокое печальное шампанское.

Я уставился в синь стекла — и увидел: косматая метель. Снег бессовестно лепит и хлещет по стеклу, прямо по бедному узору, который то начинается, то свёртывается стыдливо, то вновь разворачивается, то ёжится опять (здесь всё так). Снаружи нет жизни — только непролазная ночь, обжористые сугробы и бессердечный лёд в лицо. На много-много километров молчь и темнота — потому что какой идиот попрётся в Новый год на дачу? Таких только семь на Москву.

В окне промелькнул кто-то в чёрном, облепленном белым, с топором, — я вдруг завизжал, как девчонка, и сел на корточки.

Дверь бухнула, вьюга заглянула погреться. Это был Стриндберг. Привычным движением он навалился плечом на стену и стаскивал валенки. Я совершенно забыл о его существовании.

— Натопил я, в общем, баньку. — От него несло бородой и морозом.

Вышли под медленный волшебный снег, прямо в лес: слева, справа — хитросплетённые белые стены ветвей: уйдёшь, потонешь по колено — и ты в снежной клетке. Или выйдешь на полянку, отдышишься, отряхнёшь с пенька пуд снега, усядешься; вокруг деревья перешёптываются, хихикают, а ты вдруг чувствуешь на себе как бы взгляд — не деревьев, не человека, а неуловимого чего-то ещё. Ветер вдруг стихнет, и объявится прозрачная тишина — такая, что слышно увитое паром дыхание.

Это мир без слов.

Его мы обходили по опушке.

— Далеко ещё? — Лидочка ныла, свободная от всех пакетов (щекотная ледышка скользнула ей в ботинок и вероломно растаяла). — До темноты не успе-е-ем!

— Ну смотри, моё сопливое создание, каждый палец — это двадцать минут. — Стелькин вытянул руку и стал считать пальцы от солнца до горизонта. — Значит, у нас полтора часа. Вполне достаточно, чтобы дойти, погреться и даже успеть нажраться.

Снег хрумкал под ногами.

— А ты чего своё чудо морское не позвал? — обратил свой профиль Стелькин к Шелобею.

— Дёрнова-то? Дела, говорит. Миссия, — отвечал Шелобей, побрякивая бутылками.

— Ну правильно, правильно. Такому без дела сидеть — как Новалису не быть занудой.

— Смотрите, а тени уже фиолетовые! — заметил Эд, перехватывая резинкой хвостик. — А они же не должны быть фиолетовые.

Да и не очень-то и фиолетовые, честно говоря. Так. Ерунда.

— А мы речь Путина будем смотреть? Будем, будем? — начала вдруг Лена со своим смазливым носом и бровками.

— У Аркадия Макаровича телека отродясь не было, — сказал Шелобей. — Да и странно это: обожраться кислоты и Путина смотреть.

— И то верно, — отозвался Эд, доставая пачку дешёвых сигарет с кнопкой (которые «на вкус — как жизнь в России»).

— А это, дети мои, напомнило мне один случай, — сказал Стелькин, бессмысленно вертевший стакан в руках (первый час нельзя пить). — Я, знаете, имею обыкновение молиться каждый вечер. И за тебя, охламон кудлатый, тоже. — Он потрепал Шелобея по башке. — Ну и значит. Молюсь я как-то — и вдруг думаю: а что, если за Путина помолиться? Тоже, как-никак, человек. — Все тут же прыснули. — Ну помолился я за энтого самого — да и уснул с чувством лёгкой изнасилованности.

— И как? — спросил я. — Помогло?

— Ну. Живой, как видишь.

Шелобей размутил марки, Аркадий Макарович предложил свободную дачу — и забурились: Стелькин, Шелобей, я, Лида (нос уже зажил, хотя и болел косточкой), Эд с Леной (чтоб Лида не грустила) и Костя Стриндберг (друг Стелькина, актёр и типапоэт: тонкий, как спичка, в костюме, с бабочкой; у шведского мэтра он стырил только бородку и понты, — и всё равно оставалось загадкой, откуда у него такое погоняло). Он-то сейчас и говорил:

— Это у меня друг один есть, мы с ним в мастерской Фоменко познакомились… — Ехали измождённой зябкой электричкой (следующая станция «Авангард»). — У нас с ним ритуал есть. Мы видимся когда, он спрашивает: «Хочешь сигарету?» Я говорю: «Нет». — «Хочешь выпить?» Я говорю: «Нет». — «Хочешь бургер?» Я говорю: «Нет». А он такой: «Ну ты зануда».

Посмеялись — но без лишней искренности. Новый год муляжами мёртвых ёлок и цветастой мишурой давал о себе знать: на самом деле каждый втихомолку переваривал своё новогоднее уныние: вспоминали отжитое, улыбались, отплёвывались, задумывались: что за год успел, что сделал? А нифига не сделал. Ночь, улица, фонарь, аптека.

Мимо прошла лубочная бабка с аккордеоном, тянувшая заунывно: «Ах, любовь, окаян-н-н-ная!» Стриндберг дурным голосом ей подпел (скорее подорал) и со всей дури швырнул ей мелочь в пакет: