Иван Булах - Деревенская околица. Рассказы о деревне

Поговорили так по душам, он встаёт и идёт к выходу, а у самых дверей вдруг оборачивается и говорит:

— Ну-ка ты, человек божий, самый бойкий на язык, шагай-ка за мной, — и показывает на меня.

Я, конечно, переживаю, иду и себя ругаю за длинный язык. Ну всё, думаю, первым и загремлю на лесоповал. Не надо было выступать. Но всё одно готов страдать за веру нашу.

Идём. А тогда военных городков как сейчас ещё не было, офицеры жили на частных квартирах. Приходим в один дом, подполковник зовёт своего ординарца и говорит ему:

— Ну-ка, Москаленко, тащи сюда хром и кожу.

Гляжу, хохол Москаленко прёт какую-то котомку, достаёт оттуда отличной выделки хромовую кожу и ещё бычачью, кожаную заготовку на подошвы. Командир говорит мне:

— Языком ты бойкий, а вот посмотрим какой ты на деле. Сможешь сшить сапоги? Это тебе твоя вера не запрещает, — а сам опять смеётся. — Если сумеешь, то к какому сроку? И Боже упаси тебя испортить товар! Лучше сразу откажись, если нахвастал.

— Отчего же не сшить? Сшить оно можно, только мне надо «лапу», колодки, гвозди, лучше медные, в общем, — струмент.

— «Струмент», — говорит, — будет. Назови срок.

— Ежелив постараться и прихватить ночь, то к завтрему. К обеду. Только надо смерок сделать и как вам надо, со скрыпом?

— Вот что, человек божий, ты не торопись, делай на совесть, а насчёт «скрыпа», это без разницы, лишь бы сапоги были хорошие.

Раздобыл Москаленко всё что надо, и я сел за работу. Уж очень мне хотелось удивить командира. Вспомнил свой быткомбинат и чему когда-то учил батя, чтобы потрафить заказчику. Обточил подошву, в каблуки косячки врезал и набойки прибил. Чёрным лаком по торцам прошёл, — готово! Ладно сделал, лучше некуда, смотреть любо-дорого. Врать не буду, хорошая работа.

Прошу Москаленко оценить мои труды, ладно ли на его глаз.

Он долго разглядывал, мял голенища, щёлкал по подошве.

— Дюже гарны чёботы зробыв, — говорит, — царска обутка.

В обед приходит подполковник Берестов. Увидел сапоги, удивился. Примерил, а они на нём, как влитые. Как одел, так в них и ушагал в штаб. Сидим с Москаленко и чаи гоняем, а сам думаю — что же дальше будет? Куда меня служить определят? Наконец, заявляется мой командир, вижу довольнёхонек.

— Ну, человек божий, удивил ты всех. Твои сапоги лучше, чем у самого командира дивизии, а ему шили столичные мастера. Теперь у тебя заказов хоть отбавляй. Только мы поступим по-другому, — найдём тебе подходящее местечко. Тёплое и хлебное.

Подполковник отвечал за ДОП (дивизионный отдел питания), а это продукты и хлеб. У него была большая служба обеспечения: хозвзвод, авторота, склады, столовые и пекарня. И вот на моё счастье (хоть так говорить и грех), что-то у них с хлебом не ладилось, короче, пекли отвратительный хлеб. Подполковник говорит:

— Если ты и хлеб печёшь так, как шьёшь сапоги, то быть тебе на пекарне за главного. А если есть охота, то в свободное время сапожничай, а уж я тебя клиентами обеспечу. Меня уже сейчас многие офицеры спрашивают, как бы и себе сшить такие сапоги. Так что без работы ты не останешься. И будет у тебя к хлебу ещё и приварок. Только ты уж с хлебом меня не осрами.

Как выпек я пробную партию, да на хмелевой закваске, так все и загудели — артист! Начальство довольно, хвалит, конечно, не меня, подполковника Берестова, а я не гордый, пусть хвалят. Зато я под шумок вытребовал себе в помощники и брата Ваню Кожевникова. Он тоже хлебопёк, мы с ним до армии вместе на хлебозаводе работали, и он подменял мастеров. К слову, Берестов тихой сапой, без крика всех «отказников» у себя пристроил.

И так у нас всё хорошо пошло, печём хлеб, да ещё какой! Понятно, что было тяжело и ответственно, каждые сутки надо выпечь и отгрузить более пяти тонн. Кроме своей дивизии, ещё снабжали соседей, лётчиков и танкистов. Я был командиром отделения пекарни, технологом и мастером, а Ваня мастером. Ещё было человек двадцать женщин из вольнонаёмных. Работали в две смены. На каждую неделю из хозвзвода в помощь давали солдат. Они были на подхвате: кочегарили, рубили дрова, разгружали уголь, муку и загружали хлебовозки. В общем, работы хватало.

Всё шло своим чередом. Понятное дело, по заказу начальства, к случаю пекли караваи, подовый хлеб на капустных листах и даже сдобу с изюмом на манер филипповских хлебов. Все довольны, мы в чести, нам даже с Ваней было дозволено жить при пекарне. Утречком мы пораньше встанем, Господу нашему помолимся и за дело. Вечером перед сном тоже помолимся, он на боковую, а я до полуночи сапожничаю. Каждый месяц посылал деньги матери, голодно тогда у нас было в деревне, в колхозе за трудодни платили крохи, а у неё на руках было ещё шестеро.

С электричеством часто случались перебои, и чтобы пекарня работала без срывов, выделили нам свою электростанцию, а проще, дизельный генератор. И как довесок к нему появился у меня постоянный третий помощник. Обычно в ДОП, особенно в войну, направляли, как бы сказать помягче, — малость ущербных, подслеповатых, глуховатых, и скудных умишком. Короче, — всех выбракованных из боевых частей. А тут смотрим, определили к нам на постоянно дизелистом солдата срочника. И не ущербного, потому как в технике разбирается не каждый.

Парень рыжий-рыжий, с выпуклыми рачьими глазами, но ни это главное. Главное, что носил он необычную фамилию — Тухачевский! Да, да — Тухачевский Виктор Михайлович. Улавливаете? Даже отчество носил маршала, расстрелянного перед войной. На самом деле он был однофамилец. Это и сбивало всех с толку. Не могла же тогда советская власть всех, кто носил фамилию «Тухачевский», по всей стране извести под корень.

Но Витька для пользы общего нашего дела выжимал из своей фамилии, что только мог. Но как он это делал! Если бы он бил себя в грудь и уверял, что он сын «того Тухачевского», то чего доброго, потянули в особый отдел, потому как члены репрессированных семей обычно меняли фамилии. К тому же он поступал дипломатично, на вопрос о родстве с легендарным маршалом отвечал вопросом на вопрос.

— Может, я однофамилец? И потом, зачем бередить то, что не приятно? — туману нагонял.

И ведь говорил правду, но она давала обратный результат. Поди, разберись, кто он? У Сталина сын был политруком, у Хрущёва и Микояна — лётчики, может и этот рядовой сын маршала. А парень был боевой, одно плохо, выпивал и ещё по женской части шибко пакостный был. Просто кобель. Глядишь, он уже ходит, улыбается и глаза блестят. А что ему? Дрожжи под боком, сахар под рукой и бабы рядышком. И как ведь умудрялся брагу заводить, и где бы вы думали? В огнетушителях! Ну, не сатана! В одном у него бродит, из другого он уже лакает.

Пробовал его усовестить, как-никак, а я командир отделения и уже был старшиной, а он и говорит: