Антон Евтушенко - Симптом страха

— Давайте танцевать? — вдруг предложила Ленка. — Только, чур, негромко. Викернеса в топку, предлагаю медляки.

— А можно сначала фото? — попросил Глеб, и Нэнси, выпадая из раздумий, не сразу поняла, что он обращается к ней. — Нет-нет, замри! Именно в этом положении.

— Это положение — незавидное положение! — серьёзно пошутила Ленка. — Когда тебя фотографирует Глеб, старайся не замирать ни при каких обстоятельствах, иначе тебя же после обвинят в излишней постановочности кадра.

Иванголов неопределённо хмыкнул. Где-то он успел обзавестись странным глазастым коробчонком, больше похожим на игрушку, чем на фотоаппарат. Размерами прибор был не больше семейной пачки чая, прихваченным через заушины с краёв длинным узким ремешком. Два лупоглазых разноразмерных объектива, расположенных друг над другом и напоминающих в паре элегантную «восьмёрку», отражали зеленоватые блики перевёрнутой комнаты, в глубине которой, где-то по центру кадра, расположилась Аннушка — тоже вверх тормашками. Глеб ловко откинул подпружиненную крышку с золотой буквой Y, вписанной в тесный круг, щелчком вывернул из шахты стёклышко и всмотрелся в него, выискивая прищуренным глазом предмет съёмки. Тронул зубчатое, с хромированным глянцем колесо, двигая переднюю панель с кабошонами энглифических линз, ощупал облицовочную кожу камеры, выискивая лучшую точку для опоры, и тихонько начал обратный отсчёт: «Пять… четыре… три… два…». Закончив фразой «Кто не успел, тот провожающий», он нажал на маленькую спусковую кнопку.

Вместо привычного хлопка приподнимаемого зеркала камера издала игрушечно-кукольный, под стать ей, звук. Больше всего он походил на звоночек каретки пишущей машинки. Когда-то на этот трезвон у всех стенографисток докомпьютерной эпохи появлялся устойчивый рефлекс собаки Павлова: потянуться к любому отвесному рычагу и перевести его в крайнее левое положение. Такие сигналы-звонки пишмашины издавали при скором окончании строки. Однако ж, среди присутствующих представителей несовременной профессии не сыскалось, и единственное поползновение, произведённое вслед за щелканьем затвора, стал залихватский перебор красивых пальцев Глеба, нагружающих маленькую рукоятку. Он накрутил три четверти витка и удовлетворённо кивнул: готово!

— Покажешь? — резко выпрямившись, попросила Нэнси. Процесс съёмки ей показался каким-то слишком сакральным, слишком затянутым процессом.

— Обязательно. Как отсниму оставшиеся кадры и проявлю плёнку, так обязательно покажу!

— Он плёночный? — не то расстроилась, не то удивилась Нэнси. — Зачем и кому в наше время нужна плёночная фотография? В чём прикол?

— Иванголов противник прогресса, — объяснила Ирина. — Вертушку для винила тоже он притащил.

— Ретроград, что ли?

— Нет, не про меня, — мотнул тот головой. — Я просто люблю олдскульные штукенции. Но на будущее: не задавайте подобных вопросов толковым ребятам наперевес с «мамиями» и «брониками». Получите столько холивара, что не вынести.

— Неглупо сказано. Тем самым он даёт понять, что фотографирует без толка, — воркнула Ира, но Глеб только отмахнулся: нет ни грамма настроения поддерживать эту провокацию!

— И много путных снимков удалось заполучить? — поинтересовалась Нэнси.

— Вообще-то нет. Но я не виноват, что возможность для лучшего фото всегда появляется тогда, когда использован последний кадр. Плёнка всегда заканчивается за кадр до шедевра.

— Наговариваешь на себя, — сказала с укоризной Ира. — У тебя, помнишь, был целая серия щедевральных снимков, но та плёнка так неудачно засветилась.

— Ф-фа! — Глеб дунул на ладонь, с которой вспорхнула и отлетела в сторону подстрекательницы воображаемая пушинка.

Неожиданно Нэнси пришла в голову идея.

— Почему бы тогда не брать с собой на подстраховку цифровую камеру?

— Тогда пропадает смысл в плёночной, — с холодноватой сдержанностью пояснил Глеб.

— Значит, всё же был… смысл, — иронично улыбнулась она, не в силах отказать себе в игре, затеянной Ириной, впрочем, без какого-либо злого умысла.

— Она не хотела тебя обидеть, — нарочито притворно Иванголов обратился к камере и погладил её чеканный выхоленный бок, похожий на свежеснятую шкуру полоза. Он нервно и беспомощно глянул на Нэнси: приглушённо-зелёное макси-платье с баской и кружевными бретелями особенно выгодно подчёркивали тонкую шею и открытые плечи.

— Изысканный инструмент, — сказал он, запнувшись на первом слове, но тут же взял себя в руки, отвёл глаза и обратился вроде как ко всем, с некоторой деревенской рассудительностью: — За его внешностью скрывается столько достоинств, что вам, господа дилетанты, и не снилось. Я вынул да поло'жил за него полтыщонки баков. Как с куста! И то лишь потому, что вхож! — он загадочно задрал к потолку указательный палец, тем не менее оставляя конкретику за кадром. Добавил: — Чтобы так, челу с улицы — ещё побегать надо, и то: не факт!

— Настолько редкая вещица? — не удержалась Ленка от вопроса, хотя она, очевидно, как и все, слышала эту елейную душещипалку — и не раз. Реприза разыгрывалась не ради живого интереса, а исключительно развлечения для. Тому был повод: новый человек в их компанийке, и Глеб это понимал: старался не для публики. Он снова смотрел на Нэнси, смотрел на неё и говорил ей с удовольствием персоны, нашедшей редкий случай преподнести свежему человеку любимую, но до одури всем приевшуюся байку.

— Я родился в день, когда советские войска через реку Амударью вошли в Афганистан. Отец мой был из тех, кто первым пересёк границу по понтонной переправе в составе «контингента». Впервые я увидал его — не на фотографии — когда мне было четыре. Он вернулся домой в ноябре. Привёз военные трофеи: арафатку одного самолично казнённого душмана и пачку краснополосых «валютных» чеков. Матери рассказывал, что сидел полгода на воде и сухарях в зиндане. После ему спустили лестницу и задали простой вопрос: «Жизнь человека или смерть собаки?» Насильно принимать ислам отца никто не заставлял, так что он сам выбрал. Человеку — человечье, а собаке — собачье. А псиной издыхать никто не хочет. Целый год жил по законам шариата. Носил мусульманское имя Вафа, что значит честный, держащий обещание. Но обещания отец не сдержал: бежал к своим, как только выдалась возможность. Потом контузило. Отправили на родину, которую он по привычке называл «ватан». Маме за столом вместо «спасибо» говорил «шукриа», на меня же часто по-душмански покрикивал: «Зэй!» Да, чеки: чеки после возвращения он отоваривал в «Берёзке». Кто не знает, был при «совке» такой оазис капиталистического рая, а для меня просто пряничный привет из детства и иное представление о Союзе, как об эпохе изобилия. Отец тогда перешёл с «казбека» на «мальборо», пил только «хейнекен» и «курвуазье». Мама носила норку, источавшую пахучие альдегиды Шанели №5, а я имел исключительные вещи: тёртые на клёпках джинсы, портфель-дипломат и часы «Монтана» с американской гарпией на задней крышке. Кстати, от тех времён только ароматы Шанель не потеряли в весе и цене. А джинсами или электронными часами кого сегодня удивишь? Так что я любитель тех реликвий, которые имеют цену и сегодня. Отец, похоже, смог предвосхитить нашу эпоху, обзавёлся вещами, которые умудрились только выиграть и не потеряться на фоне нынешнего потреблядства. Он снимал японской «яшикой» с 84-го, кажется, в том же году купил абсолютно ненаходимый хит аудиофилов — тридцать восьмой «корвет» — за какие-то безумные деньги. Крутил на нём пластинки «Кино», Высоцкого, какую-то иностранную «запрещёнку». В музыке он не шибко разбирался, просто слушал то, что было дефицитным, труднонаходимым, а потому априори дорогим, и фотографировал больше для понту, хотя любил печатать семейные альбомы в больших форматах, как в ателье — с пломбами, с виньетками. В ванной заседал безвылазно при красном свете фонаря. Проявлял, печатал, клеил, опять печатал, снова клеил. Мама была не против: лишь бы не пил. Пока в доме были «чековые» вещи, полученные в обмен на афганский ад, папа ещё находил какой-то сакральный смысл и оправдание своим страданиям, но, когда не стало Союза, когда инфляция высосала всё ценное, что было в доме, вот тогда-то он надломился и крепко запил. Как оказалось, ему здорово свинтило башню на почве двоеверия. С одной стороны Аллах, с другой — Христос, а одновременно служить этим двум богам нельзя. Слишком они разные, эти боги. И не верить он не мог: отставному майору надо во что-то верить. Только здесь же важно не то, что человек верит, а во что он верит, керигма. А время, между прочим, было дурное: по стране с экранов теликов звучала апокалиптическая лабуда. Пачками повылезали всякие Любушки, Пелагеи, Авдотьи. И все, как один, потомственные предсказательницы, профессиональные целительницы и опытные ясновидящие с сорока ступенями инициации. Даже мама подсела на эту околесину, меня, понятно, потянула. Но дальше всех пошёл отец. Тот обратился к какому-то магу по имени Димир, обещавшему кодировать на деньги и поражать врагов. Короче, два приворота в одном флаконе, по одному прайсу. Всё бы ничего, но маг-то оказался чёрным, хотя трудился «по благословению, с молитвой». Он научил отца работать с иконкой: встать в церкви перед намоленным образком, навести дорожку и качать энергию, как нефть из скважины. Самое прикольное, батя сильно заразился идеей, сделался типа адептом мага, кхм, притащил домой особые иконы — чёрные. Они были небольшими, помещались в нагрудный карман, сам Димир их дал. Именно с ними рекомендовалось «ходить по церквам и собирать удой». Те вроде считались энергетическимим ловушками или типа батарейками, только меняли переполюсовку, чтобы не случилось замыкания.