Антон Евтушенко - Симптом страха

Очередной ещё не вышедший в свет номер «FAZIL'я» обрёл благодатнейшую тему неразделённого чувства и располнел если не совсем до неприличия, во всяком случае, вне всяких канонов по-газетному тонких двух минувших номеров. Двадцать две страницы тетрадно-рукописного пространства она посвятила эпитафии никелированной кровати со взбитыми перинами. Ещё шестнадцать ушли на рифмы скверного пиита Еноха Сомса, о котором, кажется, писал пародию Бирбом, о котором, в свою очередь, упоминал в эссе Во, тот самый романист, что написал «Чёрную напасть» и «Мерзкую плоть» — прекрасные и звучные вещи. Этот Сомс был не просто плохим поэтом, но и бездарным, отчаявшимся позёром, продавшим душу дьяволу за обещание посмертной славы. Славы он, конечно, не сыскал, но его два стихотворных сборничка показались Ленке откровенной пропагандой намеренной неясности, во всяком случае, изысканно богатые имитациями, симулякрами и аналогиями, они снискали уважения у Милашевич и даже положили начало белому стиху, напоминающему хокку.

Дальше третьей строки дело не пошло, но зато появилось красивое название на французский манер «Attendre» 30 30 «Ждать» (франц.) , так что Ленка решила, что это и есть финал. Она прочитала свой дебют Тарасу, и он немедленно ответил ей на полях двустишием:

Тут от судьбы не жди прибавки,

Хоть ты изворотись весь наизнанку.

Ленка не обиделась, но в который раз заподозрила Бубу в обладании хорошей интуицией. Как показали события того же вечера, раскусить её секретик было совсем не сложно. В тот вечер Порховник не остался до утра, сославшись на необходимость хоть изредка, но появляться дома. Не в силах более сносить своей хандры, она решила: надо что-то делать, но прежде, чем мысль отлилась в конкретное решение, в коридоре возникла Нэнси. Едва за Тарасом захлопнулась дверь, она поинтересовалась у подруги совершенно буднично:

— Он тебе не безразличен?

Вопросительные интонации так слабо чувствовались в её вопросе, что это походило скорее на утверждение. Странно, Ленка сразу поняла, что речь не о Тарасе, что этим вопросом-утверждением Нэнси выводит её к остывшему разговору десятидневной давности. Переубеждать в обратном подругу было бы бессмысленно. Едва заметным кивком Ленку вынудили согласиться. Нэнси в ответ тоже кивнула, мол, подтвердились опасения, и с насмешкой в голосе поведала о «молчаливом сговоре». Закончила словами: надеюсь, после этого мы останемся подругами?

— Ты же отказалась? — зачем-то уточнила Ленка, словно от этого действительно зависел их дружественный союз.

— Yes of course, my darling.

Удивительно, но именно в этот момент ревность, кольнувшая однажды булавкой, ушла, как будто её и не было. Тлеющему огню раздражения не суждено было разгореться открытым пламенем вражды. Она вдруг что-то поняла. Во-первых, Глеб слишком «свирепое зелье», чтобы пить его такому тонкому ценителю, как Нэнси, во-вторых, жизнь омерзительна, но красота блаженна, а это значит, что принимать во внимание стоит только тех, кто осторожно или дерзко открывает эту истину. Разругаться с подругой из-за эм-чэ, с которым даже отношений нет — это мерзко и уж точно не красиво. Так сказала Нэнси. После они обнялись.

Но у Ленки втайне появился снова повод впадать в тоску и предаваться изысканно страданию. Подруга дважды была права. Да — ругаться гадко и, да — у Ленки с Глебом отношений нет. Вот это стремало более всего. Он ничего не обещал, он ничего не должен. То есть вообще! Он может приглашать кого угодно, куда угодно и зачем угодно. Три «угодно», официальных полномочий на которые у Милашевич нет. Она была вынуждена соглашаться и мириться с ситуацией, они обе знали цену этой истине, но, чёрт дери, от этого не становилось легче. Тогда-то, кажется, вот ровно в тот момент в голове у Ленки и созрел план наступления. Может это была и не дьявольски хитрая стратегия, а так, попытка запрыгнуть в уходящий поезд, но попытаться всё же стоило. Умоляющим шёпотом она попросила перезвонить немедленно Глебу и напроситься на поездку.

— Я не понимаю тебя…

— Что тут непонятного? — перебила Ленка смущённым лепетом, чертя по половицам носком полукруги, потупив взгляд, как школьница. — Скажешь, передумала.

— Но я не передумала.

— Я передумала! — Ленка заломила в бессилии руки и умоляюще посмотрела на подругу: — Пожалуйста! Я поняла, что нужно искать любой возможности быть с ним.

Она выдохнула, собираясь с мыслями.

— Короче, я еду с вами. То есть… ты едешь с нами.

— Интересно девки пляшут, — задумчиво проговорила Нэнси, подразумевая заведомо подвох.

Все эти дни она мучилась недоговорённостью и медленным разладом отношений с Леной, но никак не ожидала такого поворота после своего признания.

— Давай это срежиссируем! — не запросила — затребовала Ленка и добавила: — Ты яркий персонаж нашего паноптикума. Ницшеанский человек. Без тебя, видишь, вообще никак.

— Любопытно, что об этом думает сам Глеб?

— Есть только один способ узнать! — Ленка сняла трубку с рычага, висевшего на стене в прихожей телефона, протянула её Нэнси.

Длинную трубу котельной из краснокирпичной кладки — единственный ориентир с дороги — они приметили сразу. Глеб послушно, как советовал им старик в сапогах байкера и с жёлтой от табака бородою, встреченный у кольцевой развязки, принял вправо, обтираясь о высаженные плотной стеной пришоссейные заросли тальника. Щупая словно слепой шрифт Брайля, машина схватила бампером едва заметную прореху в куширях. Кузов выбурил лазейку до размеров бреши, в которую с пригорка ухнул весь автомобиль. От пересохшей промоины, бескомпромиссно съеденной подвеской «марка», тянулся обугленный давними пожарищами просек. Тонкий, как струна настроенной гитары, он звучал по букатой, увитой хмелем низине — если верить владельцу мотобайка — до самого села.

С количеством дворов Глеб промахнулся, откровенно сплоховал: только на въезде в село он насчитал по обе стороны дороги с два десятка узких прямоугольных двориков, половина из которых выглядела нежилыми. Деревянный дом, в отличие от каменных или кирпичных, коротал свой век, пока в нём обитал жилец, и ненадолго переживал отъезд обитателей — быстро ветшал, прогибаясь одним углом покатой крыши, становился похожим на коротколапого кота, решившего распрямить слежавшийся за ночь позвоночник и сделать «с добрым утром».

Глеб крутил баранку, молча раздувая ноздри. Руины церкви не просматривались. Не разбежишься, думал он, петляя по узеньким, безлюдным улочкам. Рваное полотно асфальта через пятьсот или шестьсот метров неспешной тряски стеклось к центральной улице, главным наследием которой был бронзовый Ильич на постаменте и деревянный, с крыльцом и резными наличниками в окнах магазин «Магазин», похожий на сторожку пограничников — из-за шлагбаума и реющего на флагштоке триколора. Шлагбаум облупился краской и под дождями полусгнил, флаг же превратился в ветхое рубище и был немало закопчён, словно его перед этим с месяцок или два потаскали на дизельном сухогрузе. Осколки полуразрушенной дремлющей системы накладывались друг на друга слоёным тортом, где сверху раскисшей ликёрной вишенкой вызревал могучий дух русского села. Дух имел кислый запах пригоревшей пищи и распаренного в лучах полуденного солнца коровьего навоза. Здесь гонка за успехом не проходила с восьми и до пяти, а оконченные поиски врождённого благополучия не предполагали наличие кредитного ведра о четырёх колёсах и многоэтажной бетонной клеточки с балконом (с видом на другой балкон). Здоровая альтернатива этому велосипед и покосившаяся одноэтажная халупа с будкой для дворняги и палисадником для лебеды. Исходя из тезиса «что надо, то запомнится, а что не надо, то забудется» русское село заполучило обширнейшую амнезию о заботах большого города, попутно избавив себя от всяких социальных благ. Свернув на запасную ветку вседозволенной реальности, оно провозгласило о намерении дать простор и безответственность — два самых спекулятивных компонента для городских приезжих.