Антон Евтушенко - Симптом страха

Поправив здоровье и растранжирив весь носимый запас контркультурных текстов, Ленка, как человек, воспламеняющийся от любой маломальской затеи, захотела во что бы то ни стало столкнуть бумажное изящество тонких на скрепках книжек с отвлечённостью рисунка, с его графичностью. Из-за высоких издержек производства иллюстрации на страницах транслитруверианских самопалов были редким зверем. Ко всему прочему, ей просто захотелось сделать что-то рукотворное, заменить полиграфический машинный труд ручным. Прекрасным образчиком для подражания мог бы послужить Уильям Блейк, который не любил и не хранил вещей, расставался с ними удивительно легко, но был крайне щепетилен к книгам. Ярый противник всего модного, он украшал рисунками тексты собственных стихотворений. Гравировал обычным способом и расписывал вручную оттиски, что требовало поистине колоссальных усилий. С каким тщанием и насколько аккуратно он наносил на медную доску тексты своих рифмованных пророчеств. Был в нём что-то бойцовско-вызывающее, и Ленка находила в этом совершенство гения, которому хотелось подражать.

Вооружившись калькой, рапидографом и акварелью, она взялась за выпуск своего — первого! — фанзина. Главной целью журнала Ленка выбрала подрыв канонов медиума. Она даже придумала девиз: чем необычнее, тем лучше. В основу пилота легли простые черно-белые абстрактные изображения, напоминающие фрактальные раскраски. Это были схематичные, но изящные рисунки: любые формы без особого мотива, впрочем, принудительно снабжённые им через цитаты из транслитруверианских книг. Прецедентный текст перемежался с переводами песен, выполненных прописью с претензией на каллиграфию. Были попытки втиснуть пару аппликаций из гербария, но идея оказалась не живучей. С детсадовским гербарием нельзя взламывать с оттягом все возможные табу, и Ленка решила, что её фанзин всё же не коллекция засушенных растений. Так, вместо гербария появились отксеренные обложки музыкальных пластинок, вырезанных в форме листьев клёна, малины, одуванчика, на которых прямо поверх шли эпистолы, стилизованные под викторианский стиль. Ленке было скучно просто писать свою оценку лейблу, поэтому она делала вид, что переписывается с британским меломаном из XIX века, оравшем в пабах и на улице баллады Салливана, Элгара и Арна. На музыкальном поприще из рубежей веков XX-го и XXI-го подвизались сумрачные образы Майхема, Ульвера и Бехемота. По мнению потомка, это был достойный ответ постным мюзик-холловским фигурам благочестивой старушки Англии. Проект первого фанзина замышлялся как форменное хулиганство, но Ленка дала себе зарок, что если дерзкой хулиганки из неё не выйдет, она не бросит это дело только потому, что «много дров, но мало мяса».

Оставалось подарить журналу имя и, перебрав сотни вариантов, она придумала незамысловатое название FAZIL». По всему выходило, что это был акроним, столь тщательно взращённый на любви к подобным сокращениям. Аббревиатура развёртывалась до уютного, почти домашнего «Фанзина от Ленки», и преследовала единственную цель прославить автора в веках. В своих честолюбивых грёзах она успела добраться до открытия первого в России фан-музея, где именно её, авторские зины будут храниться на стенах вместо картин, запечатанные в вакуумные капсулы из оргстекла для лучшей сохраняемости. Разумеется, на многочисленных стеллажах и полках будут представлены и другие «весомые вклады в культуру», например, столь любимый ею ЧПХ или Punk-Bang.

Время шло, а отношение к Тарасу не менялось. Так и пребывая в незамысловатом пространстве выбора, точнее, его отсутствия, Ленка докатилась до встречи с Глебом. Приютила его в их компании Ира Гот, которая водила шурик-мурик с Бомбой, мечтающем тайно о собственном бюро похоронных услуг и частном кладбище с бесплатным крематорием. Хотя в узких кругах Стёпа Бомба прослыл вовсе не этой экзальтированной миссией, а внушительной коллекцией видеофайлов с записями собственных тестов петард. Коллекция постоянно пополнялась полевыми опытами в пакетах с мукой, кастрюлях и алюминиевых банках. Последний ролик демонстрировал подводное испытание страйкбольной шумовой гранаты в оболочке волейбольного мяча. Вообще, эта парочка стоила друг друга, чего уж говорить. Глеб оказался не больше, чем шапочным знакомым, но Ира, кажется, притащила его на шабаш ради изощрённейшего глума — тот пытался к ней подкатывать. Он вернул её же глум с процентами, чем сперва принародно довёл до нервического срыва, а позже вызвал приступ бешенства. Дура! У него милейший подбородок и серебристый пушок у самого виска. А как он улыбается, жмуря мерцающие живым огнём глаза. Прямо котик! Но Глеб вряд ли замурлыкал, пощекочи его за шейкой: внутренне настороженный, внешне безразлично-спокойный, он держался на протокольном расстоянии ко всем. Так было всякий раз, когда он появлялся на их квартирниках, и Ленка не без удовольствия ждала единственного развлечения — словесной битвы, когда Глеб принимался низать за словом слово, а его тусклый, с глухою шелковинкой голос накалялся от критического напряжения, приобретая характерное трещание, будто сыпалась на пол металлическая стружка. Так было всякий раз, кроме последнего, когда в их компании забрезжил новый персонаж. Острейшее чувство новизны жизни промелькнуло в глазах Бигла, а голос зажёгся не тысячевольтовым током, а предельным накалом чувственной пульсации. Ленка это учуяла сразу, и укол ревности, пока булавочный, заставил прогреметь чистейшим ключом в далёком дремлющем сознании странной, впервые выкристаллизовавшейся мыслью: всё это время она безуспешно флиртовала с Иванголовым не ради игры, а для привлечения внимания. Неосознанное выражение симпатии вдруг стало предельно, пиково постигнутым.

Когда Нэнси появилась в дверном проёме, его всепроникающие глаза подёрнулись некоторой плёночкой. Так же внимательно они следили за ней, когда она, тушуясь и робея, дрейфовала по комнате, меняя направление, причаливала то к венскому стулу, то к стенному гобелену, то к круглому столу. Произошла последняя смычка с меблировкой комнаты, наконец она ввинтилась в обстановку и покривила носом: в гостиной безраздельно хозяйничал табачно-винный дух. Глеб, стоявший от окна ближе всего, потянулся, дёрнул ручку и выдавил на улицу фрамугу, а вместе с ней затаившийся под потолком занемелый серпантин, похожий на мерзкую цестоду протравленного воздуха. Внимательно посмотрел на Нэнси, оценён ли этот акт пособничества, и увидел, что оценён.

Глеб как будто бы исправился, провёл работу над ошибками. Вот он дирижирует беседой, а Ира с теплотою, накалённой до ненависти, сопровождает его нервическим набегом модуляций взвинченного ритма. Разговор сверлит ухо жаркой сутолокой слов и напоминает закручивание до последнего пружины. Ира жадно вгоняет в себя табачный дым и резко выпускает через нос, Глеб тянет вперемешку с пивом контраргумент — мощно, сыто, словно отлаженный двигатель его «марка», который он любовно перебрал на прошлых выходных под окнами Ленкиной квартиры. Да нет, всё как обычно, всё как всегда, но почему же тогда ей кажется столь очевидными и оттого невыносимыми спекуляции этих мимолётных взглядов. «Ну, что за вздор!» — удручённо и раздражённо ругает она себя, исподлобья озираясь на мраморнолицого, подчёркнуто отстраненного Глеба и неуверенную в себе, всё ещё дичившуюся малознакомой компании Окуневу.