Антон Евтушенко - Симптом страха

Всего за неделю, отказавшись в знак солидарности с Регнером от выходных (Лена и Женя быстро «скентовались», настроившись на общую волну) и тем самым зарекомендовав себя в глазах директрисы лояльным и благонадёжным человеком, Милашевич совершила, пожалуй, самую стремительную карьеру за всю историю «Энималсленда», превратившись из стажёра в супервайзера. Но слово это — «расходники» — присосалось холодной пиявкой к тонкой шкуре нового сотрудника, и всю длинную рабочую неделю кололо и посасывало, оставляя досаждающе-назойливое ощущение. Для себя Ленка решила, что Вика просто озабоченная баба, а потому «желчью брызгать привыкшая». Но прошла неделя, и уик-энд, ставший для Ленки рабочим буднем, показал что директриса далеко не самый злобный персонаж этой истории. Настоящим исчадием зла — кто бы мог подумать — оказались посетители. Неведомые создатели «Энималсленда» выбирали место, делая ставку на проходимость, и — не прогадали. С утра до вечера народ тянулся нескончаемым потоком. В большинстве своём это были родители с детьми. Если в будни в основной массе валили мамочки, то в выходные концентрация отцов заметно повышалась. «Феномен воскресных папаш, — объяснила Усцелемова. — Кажется, в социальном институте такое явление есть».

Папаши обычно проявляли меньше интереса к зверюшкам, нежели их чада, мамаши — напротив, иной раз турсучили питомцев с такой энергией, с такой настырностью, что им могли бы позавидовать их драгоценнейшие отпрыски. Подопечные Ленки — Джуниор, Ниф-Ниф, Наф-Наф, Нуф-Нуф — не имели столько паблисити, как всеобщие любимчики — енот Раскал и питон Мотя. Эта сладкая парочка не только тянула лямку славы, но и делала кассу. Пройдя боевое крещение и получив новую почётную должность супера, Ленка взяла фаворитов под свой патронаж. Крики и беготня детей, нескончаемые их прикосновения и тисканья настолько сносили крышу Моте и Раскалу, что к вечеру апатичный питон делался агрессивным, а энергичный енот превращался в подавленного, удручённого зверька. Вконец замученный трёхлетней девочкой с голубыми бантами и хорошо развитым хватательным рефлексом, Мотя уколол своим змеиным зубом палец юной мучительницы. Мама девочки тут же с исступлённым отчаянием бросилась отсасывать воображаемый яд, а когда Ленка объяснила, что укус питона хоть и болезненный, но не ядовитый, попёрла на неё с угрозами. Попытка объяснить, что Мотя ни при чём, что виновата даже и не девочка, а еёная мамаша, с молчаливого согласия которой прививались киндеру бессострадательность и антигуманизм, вызвали такой всплеск матершинных междометий, что у Ленки, прошедшей курс молодого бойца в общаге биофака и слышавшей, казалось, самый изощрённый бранный лексикон, округлились и полезли из орбит глаза, а уши стыдливо заполыхали жаром.

На этом инциденты себя не исчерпали. Аккурат на следующий день, в воскресенье, другая «яжемать» двух близнецов-малявок — лошадь в плиссе с кузнечиковыми ногами на высокой шпильке — после долгих неутолимых тисканий уронила енота, чебурахнула прямо с верхатуры своей лошадиной туши. Итог: ушиб брюшной полости и трещина ребра. Приехавший ветврач забрал беднягу в клинику. Ленке он потом признался, что возится с животным только потому, что тот — главная статья дохода зоопарка. Вскоре она убедилась в словах ветеринара. Животных не лечили: мелких скармливали хищникам, а крупных усыпляли дроперидолом и выбрасывали в непрозрачных полиэтиленовых пакетах вместе с мусором. Расходники — они и есть расходники.

После всего увиденного и услышанного, общение с обречёнными животными ей уже не доставляло радости, впрочем, как и новая крутая должность, которой Ленка, вопреки дворцовым сплетням завистливых коллег, после всего случившегося не лишилась. Её мироощущение было таково, что хотелось заурядного конца света. Ленка понимала, что сейчас, когда мировая война по ряду причин сделалась невозможной, придётся как-то обходиться без армагеддонов, и искать хотя бы возможности побыть одной. Она приходила домой, легонько царапалась в комнату Нэнси и просила у той очередную порцию чудесной пузырьковой плёнки, которой с лихвой могло хватить на пару апокалипсисов с рекламной паузой. Жать эту педаль можно было бесконечно долго. Однако наступал следующий день и новые впечатления ещё более вгоняли с отчаянную безысходность. Разве что она выигрывала, соприкасаясь с сильными чужими текстами. Невероятно, но свой пошатнувшийся мирок (а он в силу темперамента шатался часто) Ленка удачно «срежиссировала» неформатным чтивом, которым её снабжал Тарас.

В «дотарасовскую» эпоху неформат отнюдь не отвергался, просто Ленка не считала его литературой перегруженной, то есть такой, которая давала бы ощущение балансировки на грани недопонимания, тем самым указывая на ограниченность любого знания. В неформате всё казалось или одинаково понятным, или равно непонятным, к тому же, с редко находимыми (почти никогда!) атрибутами большой литературы — достойным сюжетостроением, душевной разрядкой. Для Милашевич это было залогом не столько вдохновенного чтения — вдохновенно можно читать даже инструкцию к фену или методичку по рентгеноанатомии, — сколько инерцией образного ряда, импульсом, толкающим к действию притягательную силу текста. Она находила иные возможности (в самом хорошем смысле слова) обременять себя запойным буквопоглощением — прибегала к старому доброму мейнстриму, давно и безнадёжно заделавшемуся канонической упитанной классикой.

После сплошного, чистейшего читательского удовольствия от Десмонда Морриса и его «Голой обезьяны», расписанного от первой страницы до последней шипучей пеной юмора до того ритмично, что в такт тексту хотелось улыбаться и дышать, Ленка решила подхватить дискурс, устроенный автором, и перейти от популярной зоологии к теологической антропологии. Она не нашла ничего лучше, чем начать со скучноватого Платона — тот не отпускал остроты, не дурачился с текстами и пренебрегал любыми каламбурами. Она и сама не заметила, как её перекинуло в соседнюю гносеологию с её спекулятивными материями аскетики и мистики. Платон быстро изжил себя, добавив к поздним сочинениям несомненные черты старчества, болтливости и бессилия мысли. Античный софист с патологически мучительным процессом нащупывания истины почти вывел Ленку к своему не менее известному ученику, который в противовес процессу (и наставнику Платону) предпочитал конечный, пусть не очень потрясающий, но всё же результат. Где-то в этом месте, на академично-фолиантных тропах имманентного разлада, Ленке повстречался Буба. Мучительно коверкая фразы и препинаясь без конца вводными, он вслух комплиментарно отъюстировал несколько источников, подкрепив их тут же разлапистыми книжицами. Очень быстро дряхлеющий платоновский демиург мутировал до всесильного лотреамонского демона: так доктрины античных философов получили вырождение в формах инфернальной лирики.