Антон Евтушенко - Симптом страха

Такого «другого» Питера Нэнси не знала и не представляла, что у изнанки северной столицы есть и такие постэпические выверты. Если немного, совсем чуть-чуть сместить призму воспринимаемой действительности и сфокусировать её на формах изящного абстрактного искусства (она ловила себя на мысли, что здесь, как нигде, это делать кардинально просто), то создавалось впечатление, что всё окружающее пространство не более чем инсталляция со сменой мировых контекстов, потому что окрестность, несмотря на свою разворочённость, создавала ощущение художественной цельности, что-то такое, неподвластное разуму, но так или иначе им завладевающее. Должно быть в этом и заключалась магия и обаяние столичноснобского города-музея с его небанальными шедеврами, где даже обычные портовые краны, вписанные в эклектику постапокалиптического коктейля, представляли собой неоготические башни, которым самое место в жемчужной коллекции архитектурного собрания.

Нэнси всегда подозревала, что Петербург Достоевского с его вонючим царством подпольного андеграунда, откуда за тобой постоянно следят дьявольски ужасные глаза Рогожина, это самый точный, самый меткий Петербург. Великий писатель знал толк в пороках. Стоит только сковырнуть тончайший цветочно-парчовый флёр, сколупнуть этот среднеевропейский креп, как наружу тут же лезут монструозные элементалы — чудаки, безумцы, маньяки, психопаты и прочие «тронутые» персонажи с врождённо-перманентной достоевщинкой. Едва ли не кожей ощущала Нэнси психосоматические флуктуации в который раз. Такие ощущения возникали с первых дней приезда в город. Так было в Изборцах, на Уделке и вот теперь сейчас.

Женщина скосила взгляд на Глеба. Тот был спокоен, как скала. Она видела его смуглые руки с закатанными до локтя рукавами — жилистые, поросшие чёрным волосом. Правая бряцала синими набитыми клинками, левая, утяжелённая часовым браслетом кольчужного плетения, казалась случайно изобличённой в своей андроидной природе. Что ж, думала она, петербуржцы толстокожи и бесчувственны. Подобно Настасье Филипповне, они адаптировались к окружающему их умопомрачению ценой собственного помешательства. Человек ко всему привыкает, и к Питеру тоже. Впрочем, Глеб как раз казался образчиком холодного ума и трезвого расчёта. Что называется, с жиру. И холодности, и трезвости в нём было хоть отбавляй. Да, и это дикое признание в симпатиях. К ней, бывало, обращались с комплиментарными эпитетами и солидные мужчины, и пылкие неопытные юноши, но, чтобы в такой подаче и с таким заломом… То, как это проделывал Глеб, наводило на мысль о некой механистичности процесса, будто некий алгоритм, заданный не живому человеку — роботу. Он даже фразу «Ты мне нравишься» проговаривал чуть-чуть с библиотечным занудством. В этом был — что? — особый брутальный шик, мужская скупость чувств… или?

Пока Нэнси терялась в догадках, в голове Глеба текли вполне себе живые, не кибернетические мысли. Думал он о том, что его чрезмерно альтруистические наклонности почти иссякли. Он был уже не рад, что подрядился помогать. Его ждали неотложные дела, хотя он до последнего тянул, передвигал на крайний срок. Боязнь чистого листа случается не только у писателей или художников, она чревата (в том числе) и для людей без творческих потенций. Глеб Иванголов страдал хоть и кратковременными, но систематическими приступами. Кризы случались каждый месяц, а к концу года страдания суммарно нарастали, пропорционально обостряясь по амплитуде текущих дел. Обюрокраченная система отчётности губила медленно, как сигарета, но это ещё не повод для начальства отменять груды тщательно подшитых рапортичек.

«Чёрт, — подумал Глеб в сердцах, — что может быть ужаснее бумажной волокиты, этого тотального стремления иметь всё строго в печатном, подшитом виде, непременно с резолюцией высокого начальства. Хорошо ещё, что на календаре июль. Июль — месяц длинных дней и одной короткой ночи с ножами длинными, как дни. — Он мельком глядел на крупный циферблат, где на три часа было притоплено дупло-окошко с числом и днём недели. — Впрочем, не всё ли равно, важней другое. Сегодня тридцатое, пусть кто-то и с ножами „на ножах“ 44 44 в своих мыслях Глеб обращается к памятной дате 30 июля 1934 года, когда с целью пресечь растущее влияние своих политических противников Гитлер развязал кровавую зачистку, вошедшую в историю как ночь длинных ножей (Nacht der langen Messer). , а он будет с карандашом в руках! Ещё есть день, чтобы подготовить для Гарибальди ежемесячник. Собственно, писать-то нечего, но не сдавать же пустые листы? Чёрт!»

В тягостных размышлениях он миновал потускневшие и облупившиеся от времени конструкции-корпуса» не то завода, не то фабрики, но был вынужден ударить по тормозам: навигатор всё той же сухомяткой на английском оповестил о том, что доставил пассажиров в пункт назначения, а вот они-де взяли и ушли с маршрута. Глеб приобнял подголовник соседнего сиденья и вывернул шею, высматривая обстановку. Нэнси, перехватив его недовольный взгляд, пожала плечами.

— Ты сам вызвался помочь, — отгадала она его мысли. — Я не навязывалась.

В кредле неприятным звуком бормашины оживился телефон. Глеб потянулся к нему, подпёр плечом к уху, высвобождая руку для коробки передач, маневрируя, принялся сдавать назад.

— Ты сделал выбор? — шепнули на том конце вроде бы знакомым голосом, но обильно сдобренном треском помех.

— Лена? — уточнил Глеб и перехватил трубку, чтобы заглянуть в дисплей мобильника.

— Да это, я, — ответил голос. — Она с тобой?

— Тебя паршиво слышно, — признался Иванголов. — Мы тут в каком-то Бермудском треугольнике.

— Кто это «мы»?

— Давай, по существу. Плохо слышно.

— У меня есть новости. Вы на Крестовском?

— Ресторан отменился, — Глеб перехватил взгляд Окуневой. — Да, говорю, ресторан отменился.

— Ты можешь приехать?

Глеб растерялся и чуть не саданул бестолковым «зачем?» Вовремя прикусил язык, всё же раздумывая, не послать ли всё к чёрту и не найти поблизости мотель с дешёвой портовой проституткой. «Эх, в нашу гавань заходили корабли, какой же порт и без морячек? Не Могадишо, конечно, и не Роттердам, но уж путаны — путаны быть должны».

— Вангог! — Ленка затяготилась паузой и подозрительно шмыгнула носом — неужели плачет? — Я не просила, если бы это не было важно.

«Нет всё-таки напьюсь. Отгоню машину на стоянку и нажрусь в ближайшем баре». Ещё не додумав и эту мысль, он знал наверняка, что не воплотит в жизнь и эти щекочущие истомой грёзы. Нет, нет и ещё раз нет!

— Да, да, конечно. Справишься сама?

Последняя фраза была сказана для Нэнси. Глеб показал на телефон и пожал плечами.

— Может, подумать о возвращении в такси? — грустно улыбнулся он. — По-моему, неплохо получается.