Антон Евтушенко - Симптом страха

— Простите?

— Чем торгует: лодками, моторами? — терпеливо растолковал ей человечек. — Первые сидят внизу, вторые — наверху.

— Слонячит он… — не растерялась Нэнси, припомнив слышанный уже однажды жаргонизм, — торгует посудой.

— Посудой? Нет, вы наверно ошиблись.

— Охранник сказал — здесь, — упрямо повторила Нэнси, но упорство и настырность облетали с неё, как листья на ветру, многократно перемноженные утомлением и затянувшимися розысками. — Он старьёвщик… антиквар.

— Ах, антиквар? Так бы и сказали. — Лицо человечка разгладилось и полыхнуло ясностью. — Судовые приборы и морской антиквариат — это к Шпигелю вам надо заглянуть. — Он хлопнул ладонью о пиджак, стряхивая пыль, и указал на лестницу. — Двигайте до упора. Слышите, до самого конца.

Приободрённая наводкой, Нэнси переложила лямки на спину и, словно бурлак, потянула за собой непомерную ношу, взбираясь наверх по бетонным ступеням. Под ногами что-то незримо похрустывало, словно она топталась по новенькой крахмальной скатерти. Навстречу ей тянулись ручейками разновозрастные мужики, но ни одной представительницы слабого пола не попадалось на пути. Мужчины поспешно сторонились и провожали Нэнси удивлённо-сочувствующими взглядами.

На лестничной клетке второго этажа появился настойчивый гул людского улья — у мотористов было оживлённей, чем у лодочников. Держа в памяти напутствие мимолётного знакомца, она двинула дальше. Пролёт за клетью поспешно погрузился в полумрак, который с трудом ворочала под потолком полунакальная лампа на голом проводе. Из широкой и бетонной лестница вдруг обернулась в шаткий сварной каркас на узком косоуре. Перила отсутствовали вовсе, а рыхлые ступени из наваренных прутов гуляли ощутимой деформацией. В страхе Нэнси запрокинула голову. Балансируя, как эквилибрист, предстояло преодолеть один пролёт. Указатель в виде листа со стрелкой вверх, прикнопленный к пробковым панелям батареи отопления, приободрял. Разлинованными печатными буквами под указателем значилось, что наверху её ждёт «Старинное оформление корабельных и судовых интерьеров». К тому же оттуда, сверху кто-то призывно бубнил. Тонкие стены скрадывали верхние регистры голосов, но по мере приближения к заветной цели неразборчивый бубнёж складывался в отчётливые фразы.

— Умный ты, — говорил один, с легко улавливаемой нотой раздражения. Голос принадлежал старику: был с тягучим гортанным придыханием, с хрипловатым тембром и бренчавший, как ложка в щербатой чашке. — Умный, но бздливый. Скоро распечатаешь шестой десяток, а всё ведёшь себя как девственник на оргии.

— Фалик, я не бздливый, — усмехался другой голос, и Нэнси его узнала — торговец Сава, — я осторожный, а осторожный потому, что, как ты правильно заметил, пару извилин в башке всё же имею.

Фалик не успел что-либо возразить, хотя судя по перекосившей его лицо мине, очень хотел. Он так и застыл с раззявленным ртом, в уголках которого застоялась белесая пена. Плечи его передёрнула судорога, потому что в проёме в это мгновение вспыхнул силуэт, и в комнату, отдуваясь, протиснулась краснолицая от напряжения Окунева. Болтающийся сзади наперевес через плечо сумарь сильно увеличивал её пристойные габариты.

— Девушка, мы ничего не покупаем, даже если это что-то — по акции три за два или один плюс один. Понимаете? Нам ни-че-го не нужно!

— Фалик, Фалик, легче! — одёрнул Сава раскипятившегося старика. — Это ко мне. Ну?

Фалик погрозил пальцем обоим и подчёркнуто недовольно подвинулся, пропуская Нэнси к Саве. Старик, несмотря на спёртый, душный воздух, кутал шею в мохеровое кашне. Утопив в него по самый нос свой дряхлый подбородок, он старательно пытался надышать внутри тепло. Вид у него был не только не вполне здоровый, но и откровенно неприятный. Конечно, неуместный шарф в смеси с таким же устаревшим, как и его носитель пикейным жилетом, портили впечатление, но всё же не так, как жирные нечёсаные волосы, сбитые в длинные до плеч сосульки, и мерзкая привычка непрерывно харкать носом, посекундно производя звук, похожий на рокочущий храп. Умопомрачительный жилет, выбитый волнистыми узорами, набитый карманчиками и кармашками, будто намеренно подчёркивал скаредность старика, был, по крайней мере, на три размера больше и висел на нём бесформенным мешком. Сава не менял своим привычкам и был одет ровно в то же, что при первой встрече с Нэнси: трико и вяленая кожанка, накинутая на плечи (что они тут, мёрзнут все?) — и всё это под запылённые сандалии, больше подходящие для пляжной импровизации, чем как вариант на тему повседневной обуви. В ладонях Савы виртуозно балансировал гранёный в молочно-голубых разводах стакан и тарелка с комком оранжевого от приправ и жира риса с намётанными по углам кусками мяса.

— Вообще-то у нас обед, — сказал он, коротким выверенным движением головы обтирая молочные усы о воротник засаленной рубахи.

— Слушайте, но вы же не сказали… — растерялась Нэнси.

— Глупости болтаешь, — огрызнулся Сава и нецеремонно насадил на ноготь передний зуб в нелепой попытке сковырнуть застрявшую мясную жилу. — Как я должен был сказать? Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо? Догадаться сама не могла, что с двенадцати до часу у людей как бы перерыв, они как бы обедают.

От такой наглости Нэнси на несколько секунд оторопела.

— Вы как бы издеваетесь? Или мне, может, подождать как бы за дверью, пока вы тут как бы дообедаете?

— Да поставь ты эту сумку на пол, в самом деле, — сказал Сава примирительно. — Давай, конечно, поглядим, не выгонять же…

Нэнси с раздражением (но и облегчением) поставила сумку на обшитый крашеной фанерой пол. Она почувствовала, что не знает, куда деть руки, вдруг показавшиеся неуклюжими и длинными, поэтому заложила их большими пальцами в карманы скинни и принялась равнодушно осматривать интерьеры «салона», пока Сава ворошил свёртки, выворачивая содержимое сумки на стойку-верстак.

Собственно, место это назвать салоном (да и салуном тоже) было решительно нельзя. Больше всего оно напоминало столярную мастерскую с полноценным рабочим верстаком, в которую по ошибке запихнули пару лишних шкафов с неровным строем книжных кладок. В широких зазубринах между ветхими томами блуждали наборы гравюрных эстампов, скрученные в трубы карты, модели старинных пушек и фрегатов. На шкафах и под шкафами лежали — а может, просто валялись — кабинетные часы в виде штурвала, коллекция из четырёх кубков какого-то морского клуба, подзорная труба, одетая в нарядную с гравюрами латунь, сигнальный фонарь, похожий на лабораторный — со светофильтрами, тяжёлая пепельница литого стекла с серебряной чешуйкой меченосца, малахитовое пресс-папье и старинный водолазный шлем прямиком из жюль-верновских романов. На стенах, которые на деле были окнами, завешенными, словно фотообоями, крупномасштабными морскими картами и портретами усатых адмиралов в белокипенных фуражках, висела корабельная рында и настенные часы (ещё одни!) с матовым блином расшатанного маятника. Стержень плавно расхаживал, обнюхивая углы обитого зелёным сукном полого пространства часового короба. Сам часовой механизм выглядел торжественным, но притомлённым ровно так, как выглядят все по-настоящему старые вещи. Под линзовидным стеклом вместо привычных чисел шли знаки зодиака. Часовая стрелка остановилась между Рыбами и Овнами, а минутная, обгоняла Весы, приближалась к Скорпиону. Три колченогих табурета и раскладной стул-стремянка завершали нехитрый интерьер «салона».