Антон Евтушенко - Симптом страха

— Не имей сто рублей, а имей сто друзей, — Сава уселся на табурет, зажал ладони в коленях и криво усмехнулся. Он слышал эту историю сотни раз, но знал наверняка: перебей он старика, намекни, что тот и сам ещё недавно подгонял Саву намёками о делах, и зловредный старикашка ему это припомнит — и не раз! Он знал манеру Фалика заходить издалека, с самого начала, особенно когда дело касалось книг, поэтому терпеливо пережидал, когда тот наговорится.

— Обтачивал навыки, получал бесценный опыт, — продолжал клекотать своим тягучим хрипловатым голоском Шпигель. — Три недели изнурительного битья по клавишам машинки, ещё неделя — изготовка переплётов и шитьё, а через месяц стопка тончайших папиросных листов, переплетённых в зелёный «бристоль». И вот я с четырьмя экземплярами самопального «Живаго» стою у галеры Гостиного двора. На обложке никаких названий, внутри никаких титульных листов. Подошла пожилая дама с толстым слоем пудры на щеках. Полистала и говорит: «Трудовым потом разит от этих текстов». Ну, я принял на свой счёт, разулыбался, хотя комплимент, конечно, был Борис-исакычу. А потом, помню, как сейчас, спрашивает: «А если завтра будет публичная казнь, ты пойдёшь смотреть или нет?» Я аж опешил. Не знаю, что и говорить. Молчу. А она ни слова не сказала, только вытащила из кошелька пятьдесят рублей и мне шутливо пальцем погрозила, как грозят нашкодившему ребёнку. Забрала машинописную копию и больше я её не видел, но до сих пор считаю, что это была Лидия Чуковская.

Сава смешно крякнул, вкладывая в этот звук весь свой скепсис, но Фалик был поглощён рассказом, чтобы обратить внимание на такую ерунду, как чьё-то сомнение насчёт верности его предположений.

— А копирочные экземпляры — «виолетки» — я отдал одному аспирантику оптом по тридцать три. Рубль ему до сих пор должен, не смог найти сдачи с сотенной бумажки. Вот так: полтораста деревянных за месяц работы. Скажу, совсем неплохо для вчерашнего студента-раздолбая. Раздал долги, накопленные за четыре месяца безденежья, и таки вернулся на фабрику, ту самую, где я громко хлопнул дверью. Оригинальный «Живаго» ушёл к очереднику, а я решил, что лучший способ быть поближе к дефицитной книге — это работать на книжной фабрике. Конечно, четыре пятых выходящих из-под пресса книг были агитпропом или маркленом 46 46 сочинения по марксизму-ленинизму. , на худой конец, антологиями ирано-болгарских, турко-шведских или ещё каких хрен кому известных поэтов и писателей, но был красный пятитомник Чапека, синий двухтомник Лермонтова, Диккенс энциклопедического формата с шёлковым капталом и ляссе, Семёнов в цельнотканевом переплёте ещё без легендарного Тихонова на обложке. Был Достоевский — «Мёртвый дом», «Бесы», «Братья Карамазовы». Новенькие, нечитанные, пахнущие типографской краской и чем-то ещё совсем не книжным. Через полгода на Гостином дворе я уже был в доску свой. Меня называли литературным бесом, может, потому что больше всего таскал на Галеру именно Фёдора Михайловича. Кстати, спрос на него был всегда стабильный, даже в 90-е, когда книги выбрасывали на помойку целыми библиотеками. Достоевского могла переплюнуть только всякая инфернальная всячина о реинкарнации, грехопадении и смерти, которых не могли наесться лишь потому, что до перестройки наш советский народ вообще ничего такого не видел, не знал и не читал.

Фалик вытащил карманную расчёску и несколько раз провёл ею по жидкой проседи волос. Продул зубья и кашлем вытолкал из груди невидимую вату, которую частым харканием пробить уж было невозможно. Грудь всё же неприятно обложило, но старик перестал на это обращать внимание уже давно. Он сбавил тон, точно извиняясь за свою внезапную несдержанность.

— Думаю, если бы Питер был книгой, то он мог бы стать переизданием «Бардо Тодола» 47 47 «Бардо Тодол», так же «Бардо Тхёдол» — Тибетская книга мёртвых. , написанной доступным языком. Она пользовалась бы спросом: люди не любят думать о смерти, а если думают, то не любят читать. Но тайное всегда манит, особенно здесь, на петровских болотах, манит не столько сюжетом, сколько фактурой текста. Вот и Бугаев это знал, когда писал свой миф о Петербурге-призраке, о непостижимом городе воды, камня и туманов. Ленинградская интеллигенция таких книг не боялась, более того, они искали их, носом рыли землю, чтобы достать «Самоубийцу» или «Смерть Ивана Ильича». Один чудак, может даже извращенец, прознав о моём прозвище, застал врасплох заказом непременно достать ему неправленую «тихоновскую» главу — в любом виде, переписанную хоть от руки. Святые угодники, каких только клиентов я не встречал на своём веку, и ведь каждому смог угодить. У меня и сейчас определённо есть чем удивить искушённых в книжном деле.

Нэнси слабо кивнула. Уже почти решившая уйти, как говорят в таких случаях, не солоно хлебавши (рассматривать всерьёз три тысячи, выданные Фаликом, она не могла даже как заявку на победу), ей вдруг припомнился утренний разговор с Ленкой и Тарасом.

— Ну, вот и удивите! Меня интересует Дьявольская Библия. Вы слышали что-то про это?

— Рукописный свод 13 века, выполненный на пергамене, — после недолгой паузы произнёс Фалик, демонстрируя свою осведомлённость. — По слухам, автор страдал от общей неустроенности жизни. Такое случалось с живущими в тринадцатом веке. Сейчас ему бы поставили диагноз — синдром маленького человека, посоветовали взять ссуду и купить большой автомобиль, самый большой. Но восемьсот лет назад автосалонов не было, так что самоутверждались по-другому. Сжигали ведьм или малевали дьявола… Бога или ангела убедительно изобразить — надо постараться, а вот черти доступны любому со школьной скамьи. Вы в школе рисовали на полях чертят?

— Нет, — опешила Нэнси. — А вы?

— Я тоже нет, — признался Фалик, — но мой хороший, к сожалению, ныне покойный друг Володя Гершуни рисовал в большом количестве и не в самом худшем качестве. Получалось это порою даже лучше, чем у его дяди Гриши, который, в отличие от племянника, мог себе позволить без всяких ссуд чёрный и большой автомобиль 48 48 Гершуни Владимир, 1930—1994, поэт, диссидент, племянник Григория Гершуни (1870—1908), основателя политической контрреволюционной партии эсеров. .

— Как думаете, такую книгу имеет смысл искать в частных коллекциях?

Фалик ожидаемо покачал головой.

— Такие книги — исключительно удел музеев. Вам же не приходит в голову искать кремлёвские звёзды где-то кроме башен Московского Кремля?

— И уменьшенную копию тоже? — не сдавалась Нэнси.

— Не уверен, что её копия может представлять какую-то особую ценность, кроме эстетической. Тебе вот нужна уменьшенная копия звезды на Спасской башне? Как сувенир или на ключи повесить — разве что…