Антон Евтушенко - Симптом страха

Аткарцев обмяк, точно проколотый мяч, скис и растёкся киселём. Глеб встряхнул его, подозревая неладное, но даже тогда мысль раскаяния не посетила его распалённый злодейством мозг. Когда бил, видел бледную шею, проглядывающую сквозь пепельные волосы. Кожа и волосы пахнули кисловатостью и запах квашеного теста прошиб Глеба глубокой судорогой. Причина (очевидно) — чесотка, развивается всегда на фоне расстройств иммунки — туберкулёза, лепры, ретровируса. А ещё это «тесто» было с «сыром» — с сырным амбре выделений. «Избыток изовалерата», — мелькнула мысль. Избыток изовалерата говорил о нарушении метаболизма. Глеб носом прочувствовал «дела» жизни, её безумное дельце — всесовершенную и всереальнейшую сущность красоты распада. Аткарцев был старше его всего на восемь лет, но, словно глубокий, измождённый болезнью старик, уже стоял на краю жизни. Этот край географически сходился у берегов мифического Стикса. Как и любой, ожидающий паромной переправы на тот берег, мужчина думал о собственной кончине, о том сколько времени осталось и как ещё он может его прожить. Подводящие итог последние одиннадцать лет жизни не вселяли надежды: стремление к художественному самовыражению выходили у узника не просто неказистыми — антиэстетскими. Санчо это осознавал и, кажется, принимал. И тем невыносимее и неприятнее для Глеба становилось чувство позорного, стыдливого сочувствия.

С какой-то отчаянной беспомощностью он встряхнул Санчо снова и тот, клацнув зубами, закашлялся. Случай или дурацкий Глебов сентимент не позволили ему проделать брешь в колеблющемся, маслянистом отражении, а только надкусить его окромок тонкой паутинкой трещин. Глеб поморщился и надавил на грудь (некстати закололо сердце). «Мир есть всё, что имеет место, — передумал он, — так или иначе». И стало как-то резко холодно, скучно и всё равно. Он обомлел от собственного умозаключения, тревожно и злобно взглянул на Аткарцева и ощерился ещё одной бесспорной истиной:

— Схрон рассекречен в пятистах метрах отсюда. И ты мне снова будешь петь в уши, что не поддерживал и не поддерживаешь связи с ультралевыми?

— Кинем мы с тобою камень в небо, — тяжело дыша и отхаркивая кровь, едва слышно проговорил Санчо, — кинем! Исцарапанные хотя, но доберёмся до того берега и водрузим свой стяг. А всем прочим… осиновый кол поставим.

Глеб отстранился от него, выпустил липкие от горячей крови кудлы и обречённо сел на разлинованный стругаными досками пол. Осунувшееся лицо Санчо стянулось мелкими морщинами к хрящеватому носу, он зажмурился и чихнул. Глеб достал платок и принялся машинально обтирать взмокшую от напряжения шею. Бросил платок Санчо.

— На, утрись!

До какого берега и с кем решил добраться Аткарцев? Что он хотел сказать своей галиматьёй? Ровным счётом ничего! Время этого героя кончилось, Глеб это нюхом расчухал совершенно точно. Если захочет, он сможет забить Аткарцева по шляпку. Если захочет. Если только… если только вся система, вся его рабочая гипотеза не выстроена на ложных посылках. Может, просто он хочет доиграть за Артемия Илиановича то, что тот не доиграл, тем самым доказать одно: он (как и его отец) удивительно недальновидны в своём стремлении добиться истины.

Его скуластое лицо ещё хранило следы горячего разговора, когда он вышел на улицу, приглаживая ладонями измятую рубаху, запятнанную кровью. Со сладким томлением думал Иванголов, отстраняя посторонние, иные мысли, что визит в клинику, визит партикулярный, не служебный, вопреки рекомендации Гарибацхелии, не помог продышать пятак на мёрзлом стекле расплывчатых опровержений, но помог расшевелить остервенелый фанатизм, и лютый раж, и буйство весёлой злости. От сострадательного чувства, недолгого, почти мгновенного, остался только дискомфорт в окоченевших пальцах, быстро вытеснявшийся ползущей по телу приятной теплотой. При мысли о только что содеянном ударяло в голову, и теплота ещё стремительней текла по телу.

Он медленно побрёл к машине, но остановился на полпути, размышляя, не сделать ли заячью петлю к разрушенному храму. С какой-то надеждой он посмотрел на небосвод. В разрывах низких быстрых облаков сверкала не бирюза вымытого неба, а хмарь высоких пуховых туч. Деревенские дома тулились друг к дружке, их размеренно лепил противный дождик. Дождь как одиночество: не столько утомляет, сколько раздражает. Казалось, эти небесные окна отверзлись надолго, по ближайшим прогнозам, на сорок дней. В Питере и его окрестностях это всегда зовётся летом.

Глеб отвернул воротник и припустил трусцой по раскисшей пешеходной тропе, чавкая юшкой топкой, маслянистой грязи. У подножия храма, на том месте, где ещё неделю назад стояли палатки, теперь было только аккуратно вспаханное поле. С чёрствым любопытством постороннего он наблюдал за распрей двух шоферюг, закрутивших шумный базар у «Белоруса», стоящего на закрайке брошенной на половине борозды. Трактор сыто урчал мотором. В монотонном подвывании плохо смазанного коленвала Глебу слышалось: врёшь — на найдёшь! Никаких следов пребывания копателей. Никаких следов схрона. Впрочем, сказать однозначно нельзя, но как теперь проверить? Надо было возвращаться.

Телефонная трубка мобильника, оставленная в забывчивости на торпеде, почему-то лежала на мягкой обивке водительского кресла. Глеб провёл ладонью по прохладному драпу и почувствовал едва уловимое трепетание виброзвонка. До него дошло: кто-то очень терпеливый и настойчивый пытался дозвониться. Обивочная ткань сильно поглощала болтания эксцентрика, и телефон, зарывшись в сложные переплетения суконной пряжи, надёжно скрывал от глаз имя абонента. Глеб быстро загадал: пусть это будет Нэнси. Но загадыватель желаний давно отказывал в сотрудничестве, а может, Иванголов точно знал: она ему не позвонит. Ни за что!

Звонил Гарибацхелия. На экране светилось: «Вызывает… Работа». Глеб утрамбовал себя в салон и включил обдув мгновенно запотевших стёкол.

— Салами, Глеб! До тебя, как до Кремля: не дозвониться.

— И вам, Тамаз Георгиевич, гамарджобат до самого до пола. Ни за что не поверю, что такой человек, как вы, не может прорваться к кремлежителям.

В трубке одобрительно засмеялись, будто блестящей остроте. Обменявшись таким образом дежурной порцией приветственного юморка, Глеб перешёл ко второй части «марлезонского» этикета:

— Как вы?

— Абитура замучила, — пожаловались в трубке. — Штатный полиграфолог ушла в декрет — нашла, конечно, время! Приходится всё делать самому.

— Ася? — удивился Глеб. — В декрет? Мир перевернулся.

Он привычным жестом поправил зеркало, мазнул взглядом по своей физиономии.

— Гром-баба, — согласились на том конце телефона. — Персона-танк! О её презрении к мужскому полу слагаются легенды. Вернее… слагались.