Александр Торик - Флавиан. Восхождение

Ты думаешь, почему сейчас почти все греческие монастыри к себе русских послушников брать начали, ведь еще недавно не было так? А сейчас практически в каждом из афонских монастырей — где двое, где пятеро, а в Дохиаре около десяти русских иноков подвизаются! Карули недавно и вовсе русской стала, после того как там последний из сербских монахов скончался!

Причем если из деревень греческих еще приходят молодые ребята на Афон и остаются, то из Афин или Салоников редко кто больше года на Святой горе удерживается — очень уж изнеженная миром нынче молодежь пошла! Для них уже и «еврокелья» недостаточно комфортна.

— Однако грустно! — не выдержав, вздохнул я.

— Не то слово, Алексей! — с болью в голосе отозвался отец схимонах. — Глядя, как наша обитель и другие афонские монастыри все комфортнее обустраиваются, я уже не раз думал — а для монахов ли строим? Не пойдут ли наши строительные труды на потребу греховному миру, когда он сюда, как отцами предсказано, перед концом ворвется?

Не станут ли эти «еврокельи» номерами отелей и «апартаментами»? Не грядет ли уже это время столь скоро, что и помолиться-то как следует не успеем в этих строительных заботах? Не для того ли и мир сейчас столь щедро все эти строительные работы спонсирует, под предлогом заботы о сохранении Афона как всемирного культурного наследия?

Ведь один только Евросоюз уже сколько миллионов евро сюда загнал, не считая других, получастных и частных фондов и «благотворителей»! Все ли они так во Христа уверовали, что громадные деньги на ремонт афонских монастырей сюда переводят? А не является ли это для многих из них перспективным вложением средств в будущий туристический бизнес? Ведь по законам того же Евросоюза, если его средства в какой-либо недвижимости некий процент превышают, то Евросоюз на эту недвижимость право собственности предъявить может!

С другой стороны, раз дает нам Господь возможность отремонтировать все получше, так разве не должны мы, монахи, эту возможность сполна использовать? Где тут грань, за которую переходить нельзя? Вот и крутятся в голове все эти мучительные для меня вопросы, и не нахожу я пока на них ответов, отцы!

— Да уж! Нарисовал ты, отче, таких «страшилок», что я теперь спать не смогу! — откровенно загрустил я.

— Знаешь, отче, — неторопливо заговорил Флавиан, повернувшись к отцу Александру, — я так думаю, что чего уж Господь нам во спасение пошлет, того мы отвратить не сможем, как бы ни хотелось. Главное — помнить, что все, что к нам извне приходит, есть лишь проявление Его Божественной к нам любви, каким бы оно скорбным для нас ни было!

— И ГУЛАГ сталинский тоже? — не утерпев, вставил я.

— И ГУЛАГ тоже, Леша, — ответил Флавиан, — я и сам вместить этого не способен был, пока не изучил подробно состояние церковной и мирской жизни в России перед революцией. Пока не увидел, какой ужасающий уровень бездуховности, а порой и просто безверия царил в среде русского духовенства и монашества, не говоря уже о мирянах.

А Господь все это духовное болото так встряхнул, что многие безбожники от скорбей да мучений в лагерях взмолились да покаялись и от всей души к Богу обратились!

— Ну а те, кто веру имел тогда, кто пострадал вообще невинно? — не мог я успокоиться.

— Те, кто за веру пострадать сподобился или невинно гонения со смирением претерпел, те вообще от Бога венец славы мученический получили! Мы им теперь молимся и их ходатайства за себя перед Господом просим, новомучеников и исповедников российских!

Наше дело — исполнять Божью заповедь любви везде, куда бы нас Господь ни привел. В миру ли, в монастыре или в лагере, в каких бы внешних обстоятельствах мы ни очутились, и тогда Царство Божие будет «внутрь нас»!

— Понял, отче! — смирился я с неоспоримой логикой батюшкиных слов, — ты прав, как всегда…

— Дело не в моей правоте, Леша! — спокойно продолжал Флавиан. — Дело в непостижимом для нас, но непреложно благом Промысле Божьем! Надо искреннее доверять Богу и не сомневаться в Его любви к нам, этой любви недостойным!

— Ну да! — вспомнил я. — Он мне также сказал: «Богу виднее, доверяй Ему…»

— Кто сказал? — не понял отец Александр.

— Феологос! — вздохнув, ответил я.

— А кто этот Феологос? — переспросил схимонах. — Он здешний или там, в России?

— Это Лешкино очень личное, отче, — ответил за меня Флавиан, — не стоит об этом.

— Ну прости, — смутился схимник, — я не знал…

— Да что ты, ничего! Это ты меня прости за смущение, отче! — смутился теперь я.

— Так, братие! — поднял палец Флавиан. — Если не ошибаюсь, то это к службе звонят!

За окном «каптерки» раздался зычный звук монастырского колокола.

— Сегодня служба в твоем любимом Покровском храме, — с улыбкой похлопал меня по плечу отец схимонах.

— Слава Богу! — с искренней радостью воскликнул я.

Покровский храм!

Большой, широкий и длинный вглубь — от входа до алтаря — с двумя рядами соединенных спинками стасидий, что стоят между украшенных с четырех сторон иконами опорными колоннами. Храм разделен на два неравных по ширине придела: справа более широкий — Покровский, слева, поуже, — Святого благоверного князя Александра Невского.

Светлый и напоенный воздухом днем, загадочный, словно распахнувшийся в глубину бездонного неба ночью, гулко откликающийся на шаги толстенными досками пола. С ажурным золотом иконостасов и киотов, богато изукрашенными окладами чудотворных икон, увесистыми гроздьями паникадил и своей неповторимой, тонко ощущаемой атмосферой непрекращающейся молитвы. Словно сам храм, или его хранитель ангел, или входящие в него через свои святые образа угодники Божьи не прекращают в нем молитвенного предстояния перед Творцом даже тогда, когда храм покидают закончившие службу монахи.

В Покровском храме есть у меня любимая стасидия, стоящая лицом к алтарю, в приделе благоверного князя Александра, прямо перед большим проскинитарием — увенчанным сенью столиком, напоминающим алтарный жертвенник, со стоящими на нем серебряными ковчегами с мощами святых, чья память празднуется на текущей неделе. В мой первый приезд в центре проскинитария стоял нехитрый ковчег с главою преподобного афонского старца Силуана, но в этот раз…

Как мне сказали, некто благочестивый паломник, кажется даже получивший от преподобного Силуана благодатную помощь по молитве перед его честною главой, в знак благодарности святому создал прекрасный драгоценный ларец, изукрашенный самоцветами, в который и переложили честную главу преподобного, и, ради сохранности ларца, убрали его в параклис (маленькую церковку), используемый как хранилище святынь и открываемый лишь для поклонения этим святыням паломников.