Дарья Гребенщикова - От меня до тебя — два шага и целая жизнь

— у нас к ужину курочка? — просыпается на диванчике Елизавета Арнольдовна

— да! — рявкает Анна Карловна так сильно, что включается телевизор, — курица! жареная! А вам — каша! Манная!

Я облизываю ложечку с пенками и тихо ухожу — минуя калитку. Через забор.

ПРОСТАЯ БАБА

Шли мы за вечерним молоком, а пришли на огонек, мерцающий в окошках любимой нашей Анны Карловны. Ах, как тепло за персиковыми шторами! Как ласков матовый шар настольной лампы! Как тоненько тенькают фужеры, отзываясь на звук шагов по дощатому полу… как мягко ногам на ковре, и как покойно телу в глубоком кресле, снабженном подушками! И черемуха заходит в раскрытое окно, и ухает филин в роще… а вино в бокалах густое, цвета спекшейся крови и пахнет смородиной и малиной. Шуршат конфетные фантики, мурлычет Муська, черно-белая кошка, зимующая в ожидании Анны Карловны, у соседки Надюхи. Я пью чай, и мёд капает на скатерть, и вечерние бабочки бьются в стекло…

— Вы знаете, Александр! — Анна Карловна обращается к моему мужу, — я читала Дашины стихи самому Петру Серафимовичу!

— что Вы говорите! — муж держит бокал так, чтобы поймать лучи заходящего солнца, — и что Пётр? Серафимович-то?

— он сказал — «восхитительно!» а потом спросил, — Анна Карловна держит мои записи в тетрадочке, — кто это написал?

— и что?

— я сказала! Даша, наша Даша написала!

— а что он?

— он ответил — «не может быть! простая деревенская баба!, а так тонко чувствует…»

— да-а-а, — тянет муж, — это он её в шляпке не видел, без шляпки ни за что не поверишь… ну, за поэзию! - И они чокаются.

СТОЛБ

Накрапывает дождик… сеется меленько-меленько… Анна Карловна лежит на полосатой раскладушке под яблоней. Она одета в льняную рубаху до пят, вышитую алыми петухами. Анна Карловна, держа очки на отлете, как бы лорнирует текст. Читает она воспоминания о поэтах Серебряного века и, прикладывая чистейший платочек к глазам, промокает их в особо чувствительных местах.

Местами же кудреватый Юрочка Филин, потный от переживания усилий мышц и вчерашнего недопоя, кряхтя животом, всаживает огромный сосновый столб в яму. Анна Карловна чинит забор. Точнее — чинят нанимаемые и исчезающие то Лёха Зяблик, то Ванька, то Васька — но только Филин, живущий в неотдалимой близости, был пойман, окольцован и применен в дело. Юрочка, наконец, установил столб в яму, притоптал вокруг, потыкал черенком лопаты, и успокоенный, протянул длань к подоконнику, где уже второй час греется стакан водки.

Анна Карловна, скомкав в руке мокрый от умиления платочек, смотрит на столб. Она несведуща в стройке, но угол, который столб образовал с землей, соответствует не 90 градусам, а равен привычным для Сыча сорока.

— ЮРИЙ! — взывает Анна Карловна, — Вы не ощущаете некоего… ммм …крена?

— ищо как ощуща… ик… ю — Филин закусывает настурцией.

— мне кажется, нужна строгая ВЕРТИКАЛЬ?

— щас, — Филин идет за дюралевой стремяночкой. Взгромоздясь на верхнюю площадку, он подтягивает к себе столб, и, шагнув на его верхушку, прыгает на ней, пытаясь вогнать столб глубже. Не удержавшись, Юрочка плавно слетает в клумбу, и, раскинув руки, немедля засыпает. Анна Карловна, поднеся ко рту Юрочки зеркальце, отвернув нижнее веко и взяв пульс на левой руке, успокоенная, ложиться читать. Уронив синий томик в траву, она прикусывает дужку очков

— он упал… как столпник! В этом есть духовный подвиг! Нет, определенно — в этом борьба и внутренняя победа! — Анна Карловна переворачивается на бок и тоже засыпает. Идет дождь…

ЧИТАЕМ ТУРГЕНЕВА

И я пошла. Надела выходную юбку, шляпку, сапоги резиновые, теплую куртку, Тургенева соединила с коробкою конфет «Красный Октябрь», и — пошла. Анна Карловна отбрасывала тень на шафрановые занавески, труба пускала веселый дым, дождь стучал по крыше.

— Дарья Олеговна! — Анна Карловна обняла меня и я вся отпечаталась на ее свежайшей блузке, — а мы Вас так ждем, так ждем, не правда ли, Петр Серафимович? — Петр Серафимович молчал, — ну, вот, Елизавета Арнольдовна Вас дожидается!

Низкий столик вместил самовар на жостовском подносе, обеденный стол был накрыт веселой скатеркой в маках, чашечки стояли сервизные, дулевские, легчайшие

— а чай я завариваю только цветами! — Анна Карловна придерживает крышечку тонкими пальцами, — корень калгана, дурнишник, таволга, кипрей… — Елизавета Арнольдовна довольно кивает, — вот, угощайтесь! я засахарила цветы левкоя! перга! витамины-витамины!!!

Елизавета Арнольдовна, придвинув к себе тарелочку с кружками колбасы ест их торопливо, измученная обеденным сеном. Я предусмотрительно пообедала и поужинала

— ну-с, — голосом лектора «Знания» говорю я и открываю томик Тургенева, — с чего начнем-с? «Записки охотника», я полагаю?

Судя по всему, я чрезвычайно раздражаю именно Петра Серафимовича

— а какая дикция у Вас, Дарья, нехорошая-то… — я жду, когда он размочит сушку в блюдце с чаем, — у Вас, милочка, протезы совсем скверные!

Я с изумлением осматриваю ноги, на которых красуются воскресные колготки, — какие протезы, Вы о чем???

— об этом! — Петр Серафимович широко открывает рот, — я Вам сейчас продемонстрирую…

Я, резко встав, опрокидываю на бедную Елизавету Арнольдовну вазочку с вареньем из японской айвы, и вылетаю в сени. За мною семенит Анна Карловна. Засовывая карамельку в карман юбки, она шепчет

— Вы уж не сердитесь на него! Он раньше самолеты конструировал…

— хорошо, что сейчас отдыхает, — рявкаю я и вылетаю, забыв шляпку, в дождь.

Тургенев так и остается непрочитанным.

ВЫБОРЫ

Упомянутый выше Пётр Серафимович тоже почтил своим присутствием избирательный участок. Известный в округе диссидент и борец со всеми режимами, начиная еще со времен брежневского застоя, Пётр Серафимович выглядит решительно. В посеченном песком лобовом стекле видны его плотно сомкнутые брови, и глаза, мечущие искры гнева. Лизавета Арнольдовна — полнейшая ему противоположность! Этот тот самый случай, когда некие явления забывчивости, посещающие дам зрелого возраста, идут на пользу их характеру. Лизавета Арнольдовна всегда весела и благодушна, тогда как Петру Серафимовичу упаси Бог попасться на дороге. Ты будешь схвачен за лацкан, или за пуговку и выслушаешь от него такие вещи, что тут же помчишься домой укладывать допровскую (Дом Общественно Принудительных Работ) корзинку! И никакие шепотки — что Вы несете, одумайтесь! Нас же посадят! Точнее, посадят — меня, а Вас, Вас, Петр Серафимович — расстреляют! И непременно у сельсовета … — не остановят правдоруба.

Но борец не знает страха. Его появление вдувает жизнь в уснувший благополучный избирательный участок. Даже полицейский, приданный на охрану, и тот хватается за кобуру (пустую). Пётр Серафимович, подталкивая Лизавету Арнольдовну, занимает кабинку целиком. Здесь ставь галку! громко говорит он супруге. Я тебе пальцем показываю — здесь! А-а-а-а, досадует он и сам ставит жирную галку, больше похожую на тень МХАТовской чайки. Тщательно свернув бюллетени, опускает их в урну, и, погрозив пальцем неведомым врагам, отъезжает на свой дальний хутор.