Сергей Решетников - Не в деньгах счастье

— Валяй, Серега, — ответил Костя Соленый.

— Не Серега, а Сергей Алексеевич, — поправил его мой коллега по научно-изыскательской работе.

— Извольте спрашивать, Сергей Алексеевич, просю пардона, — и Костя делает движение, чем-то очень похожее на реверанс.

— Харитон, ты кончай придуриваться, у нас все по-серьезному, — снова одергивает его Валерий Михайлович.

— Соленый, ты на каком музыкальном инструменте играешь? — начал я издалека непринужденный разговор, чтобы расположить к себе собеседника, дать ему успокоиться, не ощущая при этом напряженности.

— Кувалда же сказал ранее… Я на фортепьяно умею лабать круто. Мамка меня в детстве заставляла в музыкальную школу ходить. Пианино мне купить не могли, денег не было. Хотели, чтобы я на скрипку перешел. Она дешевле и размерами маленькая, таскать ее удобнее. Но я забросил всю эту музыку нахрен и пошел в секцию боксом заниматься. Это куда полезнее и намного практичнее для простой жизни.

— А на арфе играть умеешь?

— Не, на арфе играть не нравится, карты проваливаются, — засмеялся Соленый. — Знаю я этот прикол про картежные игры, Сергей Алексеевич. Можешь не проверять.

— А камерную музыку любишь?

— Да, я на камерной гармошке играл, приходилось.

( Прим. камерная гармошка — это батарея отопления камеры, где сидят арестованные или отбывают свой срок осужденные в СИЗО или тюрьме.)

— Валерий Михайлович, нам же пацаны без судимости нужны для научного эксперимента, ё-мое, ты че забыл что ли или как? — обращаюсь я к члену нашего авторитетного жюри.

— Нет, Сергей Алексеевич, я ничего и никогда не забываю. А Соленый и не имеет судимости, хоть и пришлось ему пуд соли съесть в тюремной камере. Потому и погоняло к нему такое приклеилось. Взяли его менты случайно. Просто находился, как говорят, не в то время и не в том месте. Колоть его стали на сознанку в мокрухе, которую он не совершал. Он в отказ. Тогда мусора его в пресхату закинули. Там зэки козлы-беспредельщики по заказу ментов за послабление к себе режима содержания издевались над сидельцами, чтобы те брали на себя чужие дела. Слабаки ломались, писали добровольную признанку. А у ментов поганых росли показатели по раскрываемости. Вот туда и поместили нашего Харитона. Били его, издевались всяко, но Костян был в отказе. Тогда решили сломать его, засунув в… паяльник, включенный в электрическую сеть. Такую пытку редко кто может выдержать. Но Харитон не дал сучарам это сделать. Он своими зубами перегрыз себе вены на левой руке. Кровища фонтаном… Его потом в больничку определили на лечение. А у пацанов уважуха к нему большая обозначилась, — теплым отцовским голосом поведал мне Валерий Михайлович.

Вдруг продекламировал свое стихотворение Костя Харитон-Соленый. Голос его звучал как-то задумчиво.

Я тоже с уважением начал рассматривать Соленого Харитона Костю. Он был высокого роста, немного ссутуленный. В глазах читались блики тоскливого одиночества, и еще во взоре улавливались какие-то слабозаметные белесые энергетические облака. Такую затуманенность я видел по жизни не раз. По ней я безошибочно определял, что на человеке лежит чья-то прерванная жизнь. Она-то своим крылом и закрывала обзор радости грешнику, заставляя его взгляд становиться грустным и печальным. В жизни всякое бывает. Я не стал будоражить и шевелить эту тему, наверняка, связанную с Соленым.

— Кувалда, ты посмотри на одежду генерального директора. Он в чем ходит? Что, эти стремные треники с пузырями на коленях и футболка — форма одежды для высокого руководителя, генерального директора? — начал я язвительно задавать вопросы смутившемуся референту Лене Силину.

Валерий Михайлович тоже был не против этого кандидата на пост генерального директора. Соленый его устраивал.

— Кувалда, дай команду нашему заведующему хозяйством немедленно приодеть Соленого в крутом бутике. Ему через полгода в банк за лавэ идти придется. Надо, чтобы он привык элегантно носить фартовый клифт с галстуком и педали (прим. туфли) фирменные лакированные, — скомандовал Валерий Михайлович.

— Пацаны, мне только галстук бабочкой нужен.

— Ничего себе, разнесло тебя, Соленый. Может тебе еще фрак подавай, — начал было возмущаться Валерий Михайлович.

— Блин, а че такое фрак, поясни, шеф.

— Фрак это типа клифт ( прим. пиджак), только сзади у него разрез и две такие полы, ну типа как хвост у пингвина, — пояснил наш многоопытный товарищ.

— Не, хвост мне пингвиний не нужен.

— А почему тебе, Соленый, обычный, к примеру, итальянский галстук не катит? — заинтересовался я.

— Понимаешь, Серега, обычный галстук он как удавка. А я от мыслей об удавке часто просыпаюсь и потом всю ночь уснуть не могу. Я раньше пацанам об этом не говорил, но думаю настало время открыться. Когда мне на тюремной больничке руку зашили, там, вены починили и все такое прочее, меня в обычную камеру «Белого лебедя» перевели. А там стукач один кантовался. Он, козлина, ментам продался. Любые показания по их требованию на нормальных пацанов давал. Оговаривал всех подряд. Да и в одном деле этот козел мог сильно навредить, знал шибко много. Но пока, до поры до времени, молчал, у самого все рыло было в пуху. Так, с воли малява ( прим. письмо) пришла. Предписывалось замочить суку. Поручили мне. С одной стороны, проверяли, наверное, с другой — уважали. Да еще и потому что я откинуться должен назавтра за недоказанностью обвинения. Думать некогда, времени нет. Я как вспомню тех гадов из пресхаты, так по коже мурашки бегут. Эта скотина тоже из той масти холуев ментовских. Короче, ночью я сделал типа галстука из рукавов его же рубахи и спящему гаду за его шею привязал в чуть приподнятом над кроватью состоянии, а другой конец «галстука» к шконке второго этажа ( прим. двухъярусной кровати) прикрепил. Потом дал ему по башке слегка. Он вырубился, осел, петля затянулась и… кранты стукачу. Утром хипеж ( прим. крик, скандал, шум) поднялся. Но меня никто из сокамерников не заложил. Дело списали на суицид. Типа совесть замучила зэка, был раньше нормальным пацаном, а потом скурвился, вот и порешил сам себя с горя за утраченную воровскую честь. После этого у меня к галстукам…

— Ясно откуда у Соленого туманная пелена на глазах, — подумал я, а вслух сказал, — надо бы нашему Соленому в церковь сходить, попросить у Бога отпущения грехов, исповедаться.

— Кувалда, возьми бабок, свозишь Соленого к попам. Дашь им там штуку баксов типа на ремонт храма, тоси-боси, хрен на тросе. Пусть они песни попоют за нашего Костю Харитонова.