Ральф Дутли - Последнее странствие Сутина

В Улье они прозваны русской колонией. Архипенко, Липшиц, Цадкин, Шагал, Добринский, Кикоин, Кремень, Сутин. По сигналу «дине рюс», русский ужин, они собираются на пир. Иногда приглашаются и французы, даже если они кубисты:

Леже, идем, отведай русской кухни.

Что это за мясо – непривычно жесткое, волокнистое, которое они в течение нескольких часов варят в кастрюле с крепким мутным самогоном? Это кошачье мясо, небольшими кусочками, кошачье фрикасе. Божественная кошатина. Она воняет и жжет горло. Ни одна кошка не застрахована от них, они опустошили весь Монпарнас вплоть до южных окраин города. Крысы и мыши, которые вольготно чувствуют себя в Улье, не нарадуются этим русским «дине». Только одна кошка была табу. При входе в Улей живет мадам Сегонде, толстая близорукая добродушная консьержка, которая не раз протягивала миску супа голодному новичку. Ее муж сбивает из прелых досок чуланы, становящиеся студиями для новых художников на пустоши Вожирар. Ее пятнистая кошка наслаждается вечной жизнью.

Вместе с Кико они работают по ночам на вокзале Монпарнас грузчиками за несколько су. Разгружают морепродукты из Бретани, целыми вагонами. От них так разит рыбой, что кошка мадам Сегонде влюбленно вьется вокруг их ног, когда к утру они, измочаленные, возвращаются в Улей. Рисуют плакаты для автомобильной выставки, становятся у прожорливого конвейера на заводе «Рено» в Бьянкуре.

Но внезапно мир раскалывается на части. Всеобщая мобилизация. Белые листовки, дождем падающие на Монпарнас. Сутин получает вид на жительство 4 августа 1914 года, в день объявления войны. Они выходят рыть окопы, хотят сделать что-то для Франции, которая их приютила. Скоро их отправляют домой по причине слабосильности.

Никто не покупает их картины, так продолжается многие годы. Они – кучка потрепанных русских, поляков, евреев, бежавших от погромов, одержимых живописью наперекор собственным законам, лишь милостью благословенного Буше спасенных от бездомности. Теперь, во время войны, на них посматривают еще недоверчивее, когда они сидят в дешевых кафе. Наши мужчины на фронте, только представьте себе. А этот сброд знай себе потягивает café-crème .

Они плюются на их картины. Ангел Буше верил, что здесь возникнет новая Академия, но они не хотят быть идеальными идиотами и салонными художниками. Буше предоставляет им полную свободу, вступается, когда их картины обзывают жуткой отвратительной мазней. Они хотят только одного: выжить, перетерпеть голод и страдания пчел, уцелеть. Когда-нибудь дорога выведет их из этой грязи, и стоит добраться до Сите-Фальгьер, как первый этап уже преодолен. Едва получив возможность, все опрометью бегут из идеального Улья, оставляя в печали благословенного Буше. O резвые прыгучие вши, кто вас выдумал?

Есть еще Инденбаум, которого все называют добрым самаритянином. Даже сейчас, в катафалке, Сутин видит его укоризненное лицо и слышит его сетования:

Я хотел помочь и Сутину, но он был невыносим. Каждый раз, когда я покупал у него картину, он под каким-нибудь предлогом брал ее у меня в долг и продавал снова. Семь раз он играл эту комедию, и я позволял водить себя за нос. Однажды в «Ротонде» он стал выпрашивать у меня тридцать франков. В то время это было для меня большой суммой. Я ушел от него, но он преследовал меня до самого Ruche , повторяя как глупую молитву:

Дай мне тридцать франков, дай мне тридцать франков, дай мне тридцать франков, да-а-й, да-а-й, да-а-й!

Дойдя до площади Конвансьон, я купил две селедки и сказал ему:

А теперь ты напишешь мне натюрморт! Он поднялся в свою мастерскую, а через два часа появился с небольшой картиной – три рыбины на тарелке с вилкой. Третью селедку он не выдумал, а просто нарисовал одну из двух в разных положениях. Я дал ему тридцать франков и прикрепил картину четырьмя кнопками к стене. Через три дня он попросил одолжить ему эту картину. Я согласился – в последний раз, но потом обнаружил эту картину у одного русского эмигранта, фотографа. Этот мошенник не вставлял пластины в аппарат, и его клиенты, заплатившие заранее, так никогда и не видели своих портретов. Делевский прятал за спиной маленькую картину.

Хочешь ее?

Но она и так моя.

Я узнал селедки Сутина.

Он только что мне ее продал, просил пять франков, я дал ему всего три! На этот раз я поклялся никогда больше ничего не покупать у Сутина.

Инденбаум уходит, качая головой. Но они больше не прекращаются, эти голоса, они проникают в него, шепчут, кричат ему в ухо, и только лишь маковый сок Сертюрнера приглушает их своей мягкостью. Он втягивает голову еще глубже в плечи, чтобы не слышать яростные голоса.

Русский мужик с плоским лицом! Только нос выделяется на лице, как мясистый кубик, со своими раздутыми крыльями! Его толстые губы! Пена в уголках рта! Когда он улыбается, становятся видны его мерзкие зеленоватые зубы! Варвар! Немытый увалень без всяких манер! Оборванец, ходячая палитра, вечно забрызган краской! Отвратительная привычка говорить нараспев! Кажется, что все время глядит в пространство, как собака! Хлебает воду прямо из бутылки и чавкает! Хватает со стола пальцами, рвет пищу оскаленными зубами!

Он хочет зажать уши руками и не может пошевелиться. Голоса в черном «ситроене», кому бы ни принадлежали, сердито шипят и кричат, бранят его, осыпают упреками:

Недостойный друг! Воплощение вероломства! Осквернитель собственных картин! Отщепенец! Попиратель заповеди! Немой хулитель Божьего закона! Да, и это тоже. Чужой среди своих и среди чужих. Перепуганный, недоверчивый взгляд, страдальческие, темные, горящие глаза. Всегда словно застигнутый врасплох за недостойным занятием – за тем, что еще жив. Подозрительный к себе самому и к собственным картинам, которые постоянно его предают. Заключенный в темнице тела, который колотит по стенам и только в запоздалом полете над кладбищем Монпарнас станет свободным.

Никто не знает дорогу. Никто ее не узнает. Никто не может знать, кто этот человек в катафалке. Есть только картины, и только те из них, которые он не разорвал и не сжег дотла. Никто не знает, кто он. Ненасытный голодарь, не оставляющий другим ни корочки. Увалень с нежными белыми пальцами, кончики которых то и дело мягко касаются уголков рта. Неблагодарный чурбан, доводящий до ожесточения всех своих друзей. Оставляющий после себя жуткий беспорядок и не возвращающийся обратно. Никто не понимает его, ни один человек. Вертикально стоящий скат, заблудшее хрящевое существо, мертвый фазан, бычья туша!

Есть только страшная единственность жизни. Но сколь много голосов сталкиваются в этом улье, какой позор мечты, ложные воспоминания. Прочитайте это, дорогие сыновья! Жизнь неповторима и единственна. Одна половина выдумана, другая присочинена. Панический страх отсутствия, внезапного исчезновения. Когда он побеседует с доктором Готтом? Когда доктор Ливорно продекламирует ему всю книгу Иова? Где она оказалась в конце концов, дважды проданная икона голода?