Ральф Дутли - Последнее странствие Сутина

Он есть в каждой картине, меленький нестойкий прохожий на желтой проселочной дороге, едва способный идти. Или он уже лежит на дороге? Пьяный? Споткнулся? Придавлен безнадежностью жизни? На деревенской площади в Вансе стоит огромный платан, художник снова и снова рисует его, как самое мрачное дерево, возвышающееся над Вселенной, как расползающуюся грозную черную массу. Сутин Данеролю:

Это дерево – собор!

Он появится и там, карликовый несчастный человечек. Крошечная икона потерянности. Однако шофер Данероль выполняет еще и другое, секретное, задание Зборовского. Задача наблюдения и собирательства, ведения слежки за художником. Всякий раз, когда он доставляет Сутина куда-нибудь на опушку леса или на тихую улочку в Вансе, когда художник на приличном расстоянии устанавливает мольберт и принимается рисовать, Данероль приносит из колодца ведерко воды, моет губкой капот своего «линкольна», затем обстоятельно – крылья, неторопливо переходит к дверям и с почти демонстративной медлительностью вытирает дверные ручки. Затем куском замши надраивает машину так, что она вся растворяется в сплошном блеске.

Так он часами полирует машину, при этом краем глаза наблюдает за художником, видит каждое его движение. При первых молниях отчаяния, едва Сутин с пылающей яростью начинает уродовать холст, Данеролю следует как-нибудь отвлечь живописца, успокоить его и проводить в ближайший трактир, где он может пропустить стаканчик. Шофер тем временем незаметно выскальзывает на улицу, аккуратно собирает руины и складывает в багажник «линкольна», чтобы доставить Збо. Тот несет их к реставратору, который с хирургической точностью пытается восстановить из обрывков нечто целое.

Зборовский позволяет посетительнице из будущего войти в свою маленькую квартирку на улице Жозеф-Бара.

Только посмотрите, что позволяет себе Сутин!

Збо показывает на портрет старой актрисы. Холст валяется на полу, распоротый, как будто он хотел срезать плоть с руки своей натурщицы до самой кости.

Снова придется тратить целое состояние у Жака, чтобы тот отреставрировал картину.

Несколько дней назад его старому другу Мещанинову пришлось буквально вырывать свой портрет из рук Сутина, потому что тот вдруг оказался им недоволен и хотел его уничтожить. Обнаружив свои картины, которые он считал уничтоженными, в квартире Збо, Сутин использует момент, когда за ним никто не наблюдает, быстро хватает полотна в охапку и сует их в камин гостиной. Пламя взмывает вверх, валит дым, отовсюду сбегаются соседи, кто-то вызывает пожарных, толкутся полицейские чиновники, составляют протокол.

А Сутин давно в ярости выбежал из дома.

Данероль, шофер:

Он хочет, чтобы я читал книги. Читает мне вслух Рембо! Мы разговариваем о гладиаторских боях и о душе, которая вмешивается в земные дела, не покидая неба, обсуждаем письма Сенеки к Луцилию!

И это Данероль везет его летом двадцать восьмого в Бордо, к искусствоведу Эли Фору, который пишет первую серьезную книгу о чужаке-художнике, изображает его как религиозного живописца, его религия – религия цвета. Все не так. Художник хочет подняться, чтобы возразить. А потом еще дочь Фора. Сутин гонит от себя это воспоминание, нет, он не хочет, не хочет вспоминать.

Дерштикт золсту верн! Хватит уже!

Данероль с его сверкающим «линкольном», да. Поездки в Ниццу, да. Но только не Мари-Зелин. Все сватовство насмарку из-за его дурацкой застенчивости и неловкости. Он никогда не умел разговаривать с женщинами. Моди завораживал их своим голосом, он ворковал, шептал им на ушко стихи, так что у них мурашки пробегали по спине. Они трепетали, закрывали глаза, и вот уже рука обнимает руку, вначале он трогает их слух, потом их кожу. И это довершает дело. Он прогоняет прочь образ нежно-требовательно воркующего Моди, который еще больше вводит его в смущение. Дожидается, пока они останутся с Мари-Зелин одни в комнате. Долго молчит, ей даже становится не по себе. Наконец первое хриплое слово срывается с его губ.

Мадемуазель…

Да, месье Сутин.

Теперь он обшаривает взглядом ковер, на котором стоит, как будто что-то потерял, монету, карандаш, клочок бумаги. Отчаянно ищет на полу то, чего не терял. Он не смеет поднять глаза и посмотреть на нее. Вот уже и мадемуазель Фор принимается обследовать пол вокруг своих ног, но при всем желании ничего там не обнаруживает. Красота приводит его в смущение, подвергает карам. В дешевых борделях Моди быстро похищал маленьких хихикающих красоток, уводя их за собой в комнату, Сутин же выбирает тех, кто пострашнее и поуродливее, чьи черты лица говорят о раннем алкоголизме и плохом питании, чья кожа рассказывает о жизни, полной невзгод.

Месье Сутин, я вас слушаю, вы что-то хотели?

Мадемуазель Фор, кое-кто… хотел бы… хочет… просить… вашей руки.

И она смеется этим звонким и беззаботным смехом, который убивает его наповал. Смех будто с другой планеты, воздушный нежный смех, который означает одно: жизнь – это очень легкая штука.

Да, и кто же? Три дня назад мне сделал предложение пилот. И я сказала «да», представляете? Когда-нибудь он меня даже возьмет с собой полетать, унесет меня в небо.

Художник хочет провалиться в ковер от стыда. Он выбегает из комнаты. Отвергнутый. Что он может против пилота, даже если теперь он одет не в перепачканный краской комбинезон, а в костюм от Баркли. Стыд остается тем же самым, его не переоденешь в другой костюм. Вскоре после этого пилот разбился, а Сутин рассорился с лучшим знатоком, который когда-либо бросал взгляд на его картины.

Эс брент мир афн харц , хочет он произнести в белом раю. У меня жжет в груди.

И еще один пилот терпит катастрофу. Збо теперь полюбил жить на широкую ногу, с тех пор как Барнс выкупил его сокровища, спрятанные под диваном. Он вполне правдоподобно имитирует финансовое благополучие, бездумно спуская все, что удается получить. Его галерея на улице де Сен открывается в 1926 году, но успех длится едва ли два-три года, потом приходит отрезвление. Наступает 1929 год, биржевой крах, финансовый кризис. Американцы больше не едут, спрос на картины угас. Мистер Аргирол напрасно борется с воспалением американских глаз.

Збо спекулирует без какого-либо успеха на бирже и в марте тридцать второго умирает, одинокий, разоренный, погрязший в долгах, в возрасте сорока трех лет. Его слабое сердце оказалось право. Деньги – это только деньги, существуют затем, чтобы их просаживать, и ничего больше. Богатство – ложь и обман, карточные домики должны рано или поздно рухнуть. Монпарнас – мировой центр расточительства денег и таланта. Его белые щегольские туфли лишились хозяина. Безымянная коллективная могила для нищих. Жизнь – всегда лишь имитация благополучия. Он живет на широкую ногу и сбивается с шага.