Ральф Дутли - Последнее странствие Сутина

Но успокоение продолжалось недолго, боли возобновились и стали даже мучительнее, чем раньше. Я приготовила еще одну грелку, он уснул. Я полночи смотрела на него, как он спал, и он казался красивым, распростертый в своей ужасающей худобе. В конце концов я, обессилев, опустилась на постель рядом с ним. Когда на рассвете я встала и собралась уходить, он всполошился: Герда, вы ведь не уйдете? Он схватил меня за руку: Герда, сегодня ночью ты была моей хранительницей, ты держала меня в своих руках, теперь я держу тебя! Ему не нравилось мое немецкое имя, и так он окрестил меня Гард, его ночной стражницей, его хранительницей. Я стала уже забывать мое имя Герда.

Гард! Я все еду и еду в Париж, как тогда, в 1913 году. Я теперь не из Вильны, а с Луары, рядом с демаркационной линией. Сегодня нет смысла переходить ее, я слишком долго ждал. Мне нужно на операцию. Я еду в белый рай. Я еду в молочную страну.

Он был загадочным, одиноким, полным недоверия. Все в нем было странным и чужим. Я жила с ним, не имея понятия, что он за художник. Работая в мастерской, он не терпел, чтобы его беспокоили. Он использовал множество кистей и в запале работы бросал их одну за другой позади себя на пол. Тюбики из-под краски, кисти валялись повсюду, смятые и разодранные. Иногда он наносил краску руками, намазывал ею кончики пальцев, и краска оставалась под ногтями, ее невозможно было смыть. Закончив работу, он ставил картину лицом к стене, чтобы никто не мог ее видеть. Он совершенно серьезно запрещал мне смотреть его картины. Запирал их в шкафу. Ограждал от моих нежеланных взглядов. И я ни о чем не просила. Мне было достаточно жить рядом с ним. Мы были созданы для того, чтобы понимать друг друга, я любила его. Вот и все.

Гард! Никто никогда не видел моих картин. Они были невидимы, как и я сам. Я боялся посмотреть на них снова, боялся услышать из них голос, приказывающий мне уничтожить их, распороть холст ножом, сжечь дотла. Я никогда не рисовал тебя, чтобы мне не пришлось тебя сжечь.

Два года перед войной мы с Сутиным проживали каждый день как единственный, наслаждаясь каждым текущим часом, радостью быть вместе, тихой сладостью хрупкого счастья. Мы добровольно отринули наше прошлое и закрыли глаза перед будущим.

Гард! Кто знает, что такое будущее. Это ягода малина. Оно будет холодным, там никто не будет любить нас так, как мы любим друг друга сейчас. Это пустыня. Полынь, отсутствие. Там стоят одни незнакомцы, которые качают головой, закрывают глаза перед нами. Гард! В Минске и Вильне я скорее хотел в будущее, я был нетерпелив, я спешил. Париж уже ждал в будущем, я стремился туда. Но будущее отвлекает от картины, которая возникает внутри нас. Остановить время – вот что стало моим желанием тогда, в Улье, и грубый холст с неохотой подчинялся мне.

В Hôtel de la Paix на бульваре Распай я познакомилась с австрийской парой, которая, как и я, бежала от гитлеровского террора. Они были в Париже проездом, ждали возможности уехать в Америку. Я обратилась к фрау Тенненбаум, спросила, не посмотрит ли ее муж Сутина. Доктор предложил сделать рентген желудка, Хаим согласился, чтобы доставить мне удовольствие. У Сутина, сказал мне Тенненбаум, очень глубокая язва желудка. Боюсь, болезнь зашла слишком далеко и не поддается лечению. Организм ослаблен и истощен. Думаю, жить этому человеку осталось не больше пяти-шести лет. Неужели нет никакой надежды? – спросила я. Будем надеяться на чудо, ответил доктор Тенненбаум, и прописал Сутину висмут, папаверин, ларистин. В то время мы все надеялись на чудо. Предчувствия самые жуткие, надвигается война, по радио все время эти визгливые речи, но все еще надеешься на чудо, разве не удивительно?

Носиться с этими чудесами, не думать ни о чем другом – вот была наша ошибка. Боль – это ошибка, которая живет внутри нас. Белый рай полон этого молока, которое ждет меня. Я не хотел утонуть в собственной крови. Гард! Кто никогда не уезжает, тот никогда не возвращается.

Сутин выбросил лекарства, назвал врача шарлатаном. Мадлен Кастен знала знаменитого специалиста, профессора Госсе. Его диагноз оказался совершенно таким же. И Сутин хотел теперь выздороветь, правильно питаться, глотать любые лекарства, какие прописывали врачи. Годами он питался вареным картофелем, безвкусной лапшой, сваренной в воде, овощными супами, кофе с молоком. Он был истощен, сквозь кожу можно было видеть его малиновые ребра. Теперь он снова находил удовольствие в еде, я покупала ему ветчину, готовила бифштексы, жареных цыплят… Он смеялся, видя мои блюда на столе, шутил: Не притрагивайся к курице, это все для меня. Ему нравилось снова быть живым.

Фигуры должны были приказать времени остановиться. Только язва желудка дурным пульсом дергалась в животе, упущенный ритм гнал ее вперед и вперед. Гард! Ты ведь не оставишь меня, когда мне нужно на операцию в Париж? Как часто я призывал тебя в последнее время! Мне кажется, я еду в холодное будущее. Там лежит молочная страна, все кругом белое, коровы белые. Мне надо пройти через эту белизну, и она исцелит меня, Гард!

Каждый месяц я замечала улучшение. Друзья поздравляли его. Я ощущала это как свое личное счастье, это была моя заслуга. Влюбленные с изумлением наслаждаются своими ласками. Иногда он принимался внимательным взглядом рассматривать мое тело. Ты прекрасна, сказал он мне однажды, смеясь, ты похожа на картину Модильяни! Я знаю, что выгляжу смешной, рассказывая об этом.

Гард! Поговори со мной, не с водителями, не с будущим, поговори со мной. Посмотри на меня, я лежу здесь, около тебя, на этом металлическом помосте. Ты знаешь мои любимые краски, киноварь, свинцовые белила, веронскую зелень. Поговори со мной!

В августе тридцать девятого мы отправились в Сиври, деревню недалеко от Осера. Эстонский художник Эйнсильд бредил этим местом, прекрасные пейзажи, абсолютное спокойствие, вдали от горячечного Монпарнаса. Показались колокольни Осера. Сиври, его единственная бакалейная лавка, табак, молоко, колбаса и швейные нитки. Кофе и аперитив в одном месте. Комната у мадам Галан, простенькая и чистая, за водой нужно ходить к насосу. Дорога в Иль-сюр-Серен, тополя и солнце. Сутин рисовал их не один раз. Мертвые зайцы, крестьянские дети с перепачканными ртами. Я раздавала им сладости, чтобы они сидели тихо. Это было наше последнее тревожное лето, Сутин с недоверием караулил прибытие газеты, пытаясь понять, что происходит по ту сторону границ. Первого сентября 1939 года – Польша, спустя два дня объявление войны Францией. Раньше мы были всего лишь двумя чудаками с Монпарнаса, приехавшими провести лето, теперь на нас внезапно пало подозрение, не шпионы ли мы. А уж «враждебные иностранцы» – наверняка. То, что мы сами жертвы преследования, никого не интересовало. Всего неделей раньше Молотов и Риббентроп подписали договор о ненападении. Мэр, месье Себийот, надулся от важности и запретил обоим очевидным иностранцам с их подозрительными немецким и славянским акцентами покидать деревню «до дальнейших распоряжений». Мы застряли в Сиври. Летняя идиллия обернулась кандалами. Сутину после долгих мыканий удалось получить разрешение на поездку в Париж, чтобы проконсультироваться с врачами. Его клятвы должны были меня успокоить: ты-моя-жена, доверься-мне, я-тебя-никогда-не-брошу, только-не-расстраивайся.