Ральф Дутли - Последнее странствие Сутина

Как это возможно, что все они оказались здесь, кто этот идиотический собиратель жертв его разрушительной ярости? Возможно ли, чтобы из пепла и обрывков холста когда-либо составилось нечто целое? Он не верил в воскресение, в том числе в воскресение уничтоженных картин. Даже им не пристало надеяться на Машиаха. Или у картин тоже есть миндальная косточка, которая не поддается разрушению? Вот они все аккуратно выстроились в ряд, полный каталог его разрушительных злодеяний.

Целые гекатомбы еще из тех времен, когда он жил в Сере, все цело, все сохранено! То, что подбирали у него за спиной Зборовский и его шофер Данероль, то, что с хирургической точностью реставрировал Жак и что он потом сумел вырвать обратно у их коварства, – все там! Ничего не потеряно, совершенно ничего. Сохранено до… Страшного суда? Он не торопясь просматривает полотна и вспоминает свой безмерный гнев, ставший для них погибелью. Кому интересны эти отбросы и несчастья, для кого они еще могут представлять ценность, если он сам давно от них отрекся? Кто их украл и укрыл, чтобы он снова обнаружил их здесь? Что за небесные воры-хранители, покровители целости?

Он все меньше и меньше понимает это пространство белизны, где ему пообещали исцеление, и он действительно его получил, где ему даровали свободу от боли, но настрого запретили рисовать и в то же время сохраняли и собирали картины, которые он давным-давно приговорил к уничтожению.

Он ожидает, что вот-вот разразится неистовой яростью и с диким взглядом бросится к доктору Готту, чтобы пожаловаться на это кощунство восстановления. К его удивлению он, однако, остается совершенно невозмутимым. Они что же, напичкали его успокоительными? Как бы то ни было, искать бога в белом в этом лабиринте коридоров бесполезное занятие, к тому же после разговора о крови как соке особенного свойства он больше не показывался. Ни разу не подошел к его постели ни с тем притворным интересом, который старательно усваивают все врачи, ни с выпяченной грудью, переполняясь гордостью по поводу чудесного исцеления. Он просто больше не пришел.

Художник растерянно выходит из комнаты и спускается по лестнице на нижние этажи, наугад открывает дверь в какую-то котельную, где его поражает количество толстых и тонких труб, слушает их глухую музыку, дышит сладковатым запахом пыли. Звуки вяло перетекают туда-сюда из одного помещения в другое, то усиливаясь, то снова унимаясь, шипение и присвист, потрескивание и верчение, которые словно бы хотят утихомирить сами себя. Потом вдруг раздается какой-то писк, и он вздрагивает, будто именно этот звук уличил его в чем-то.

Художник теряется в этих подземных белых джунглях отопительных труб. Он рассеянно отворяет несколько светлых стенных шкафов, которые оказываются пустыми, потом открывает еще один и отшатывается назад. Сюда свалены какие-то резко пахнущие отходы, его глаз различает вначале лишь неясные металлические тона и сдавленные формы, потом он отчетливо осознает, что перед ним. Тюбики из-под краски, скрученные и смятые, искалеченные рукой нетерпеливого художника, слипшиеся кисти и шпатели, испорченные холсты. Огромный мусорный бак, бездумно опрокинутый в большой шкаф, неизвестно кем. Вначале он не знает, должен ли чувствовать радость или боль, вначале он не чувствует ничего, кроме ватного, точно во сне, изумления.

Все же он начинает, почти как автомат, медленно вытаскивать одну вещь за другой из шкафа, будто сокровища из трюма корабля, десятилетиями гнившего под водой, в окружении бессмысленных рыб, скатов, серых глубоководных существ. Он разбирает слипшиеся кисти, металлические тюбики с вдавленными животами и цветными поясами, холсты с их язвами, рваными тканями, отверстиями и рубцами. Он раскладывает их на полу котельной – кажется, весь этот хлам только и ждал, когда он придет и наведет в нем порядок. Абсурдное занятие в этом подземелье, в этом раю, где запрещено рисовать, где живопись – всего лишь негодный инструмент, отходы, которые отобрали и конфисковали у кого-то, а потом свалили куда-нибудь вместе с резкими запахами терпентина, смесью гнили, волоса и вонючего мокрого холста.

Художник вздрагивает, когда в одной из труб слышится особенно громкий треск, хватает тщательно рассортированный художнический хлам и поспешно складывает обратно в шкаф, быстро встает, смотрит кругом. Никого нет. Никого? В помещении чувствуется чье-то присутствие, однако он принимает беззаботный вид и не спеша, будто прогуливаясь, выходит из котельной. На лестнице он ускоряет шаги, поднимается наверх и попадает на свой, правильный этаж. С уверенностью направляется к своей палате, его мозг уже зафиксировал расстояния, он точно знает, где найдет свою белоснежную кровать.

Однако на полу перед его дверью что-то есть. Белый горшок. Может быть, ночной горшок, но, подойдя ближе, он видит, что это белая баночка на низенькой узкой подставке. Тонкая линия чуть ниже верхней поверхности наводит на мысль о крышке. Он удивленно поднимает предмет, стоящий точно напротив его палаты, и медленно отвинчивает крышку.

Урна! – проносится у него в голове.

Внутри зыбится белоснежный пепел.

Внезапно издали, из конца коридора, слышится высокий старческий, слегка гнусавый голос. Художник снова завинчивает крышку и ставит урну на пол рядом с дверью в свою палату.

Бедный доктор Ливорно! – издалека восклицает голос.

Художник видит белую фигуру, но не может различить черты лица, на таком расстоянии все сливается в одну белую овальную плоскость. По-видимому, врачебный халат, возможно, еще что-то блестящее, может быть, очки. Художник опускает взгляд на урну, а когда снова смотрит в коридор, видение уже исчезло.

Вместо этого тот же голос раздается теперь у него за спиной, со свистом, шумом воздуха, призвуком «с» в каждом слове. Сплошной шип и сип исходит из этого рта. У художника пробегают мурашки по коже. Рядом с ним стоит пожилой человек в халате, однако не врачебном, а белом купальном халате, который топорщится на внушительном животе, и в белых пушистых тапочках на ногах. Приземистый, с лицом, напоминающим морду козленка. Елейно вздохнув, он обращается к художнику с благосклонной и ядовито-сладкой улыбкой, указывая на урну:

Ах, добрый доктор Ливорно! На старости лет он стал сентиментальным. Рассказывал тут всем какую-то путаную историю, которую никто не хотел слушать. Что-то про верблюдов и черепки. Было видно, что он явно скучает в этом месте, неблагодарный. При этом он казался переутомленным. К сожалению, мы обнаружили, что он снова начал рисовать, поймали его с поличным в одном из нижних коридоров, это уж никуда не годится, вы же понимаете! Просто взял и перешагнул через запрет, думал снова начать здесь свою прежнюю жизнь. И представьте: рисовал исключительно голых женщин на кроватях и диванах. Отвратительно! Сколько мы ни предупреждали, он так и не внял, пришлось его ликвидировать, вы понимаете, господин Сутинхаим?