Рудольф Слобода - Разум

Я раздумываю.

— А если и найдешь его, ну и что? Наверняка у него есть отговорка…

Уршула продолжает грозиться:

— Не стану его искать. Если до восьми не придет, сложу все его манатки в машину и отвезу к родителям. И пусть больше носу не кажет. Так ему и передай. Скажи ему, какая бы ни была у него отговорка, но пусть только вернется, я ему…

— А если он в больнице? Может, что случилось, а ты здесь…

— Надеюсь, мне бы позвонили, не правда ли? У тебя, вижу, тоже ума не больно густо. Не провалился же он под землю? Лежал бы в больнице — позвонили бы жене, то есть мне, а?

— Да, ты права, — говорю.

Уршула склонилась над столом, словно увидела там ползущего муравья, и призадумалась. Спрашиваю:

— Куда поедешь его искать?

— Никуда, еду домой, больше не буду искать.

До вечера еще далеко, сказал я, имея в виду его возвращение. Но Уршула поняла меня по-другому:

— Нервничать я не буду, не думай. Я, в общем, спокойна. Словно ждала чего-то подобного. Не беспокойся, из-за такой ерунды и бровью не поведу. Если я и поставила ему ультиматум до восьми вечера, так не потому, что жить без него не могу. Мои чувства вполне однозначны. В любом случае Годжа пожалеет.

— Почему ты хочешь ему отомстить — ты же еще не знаешь, что с ним, — возражаю я.

Уршула махнула рукой, вздохнула, встала. Заглянула в дочкину комнату и спросила:

— А где дочка?

— Ты что, не знаешь? Живет у моей матери. Там ей спокойно, большая комната… пока ей там хорошо. Боюсь только, начнет хуже учиться. Почти каждый день приходит из школы после восьми и уверяет, что якобы занималась с подругой. Как можно заниматься вдвоем? А больше всего меня бесит, что ради нее я переехал сюда из города, чтоб жила на воздухе, а она не ценит этого и целыми днями торчит в городе. Кто знает, не шляется ли она с какой компанией. У меня уже сил нет проверять ее…

— А зачем? Скажи ей, чтоб сидела дома, занималась одна, и дело с концом. Я всегда слушалась, — говорит Уршула.

— Я совершенно уничтожен семьей, воспитанием, ссорами. И не только последние пятнадцать лет. Я страдаю от этого с детства. Постоянно ищу понимания, покоя, но вокруг меня всегда суматоха, ссоры и всякая путаница. В самом деле, мир не подвластен разуму…

Уршула махнула рукой:

— Плюнь на них. Почему тебе надо все время кого-то воспитывать? Может, ты многого требуешь от людей. Не думай, что изменишь что-то…

— Я и не думаю. Но за дочку я как-никак отвечаю и не могу понять, почему она так скрытничает со мной. Разве я ей плохого желаю?

Уршула засмотрелась на картины, спросила, кто на них. Я объяснил: там мой отец, рядом на цветном рисунке бабушка, рисовал ее дед. А на маленькой фотографии я, когда мне был год. Прическа у меня была с хохолком.

Открылась дверь — вошел пес с опущенной головой, за ним старый Годжа. Он поздоровался и прогнал пса.

Уршула вся передернулась. Я испугался, но не столько Годжи, сколько этого пса — мне вдруг почудилось, что он сам потихоньку отворил дверь. Точно призрак. Годжа воскликнул:

— Что же ты к нам не зайдешь? Думаешь, нос тебе откусим?

Уршула протянула свекру руку и снова села на свое место. Годжа вытащил из-под мышки бутылку вина и поставил ее на середину стола. Уршула перед деревенскими умела напускать на себя кроткий вид.

— Да что вы, отец, почему вы так думаете? Я ищу Яно. Коли его здесь нет, придется побыстрей ехать домой.

Я налил вино в два стакана. Старый Годжа напрасно угощал невестку.

— Перестала я и курить и пить, кроме того, еду домой на машине. Вино я никогда не любила.

— А где Яно? — спрашивает старый Годжа.

— То-то и оно. И вы его ищете? Извините, но я уже не ищу его. Еду домой.

Старый Годжа задумался: «Где же ему быть?» Но это не так уж и занимает его. После долгого времени он видит невестку и с радостью покалякал бы с ней. Яно он знает: с ним разговаривать ему совсем неохота. Бог с ним, с Яно! До него ли? Старый глядит на картины, говорит:

— Эхма! Хороший был человек. Много выдюжил. Настоящий мужик. Вместе в футбол играли — он левым крайним был…

— Пан Годжа, — говорю, — я еще успел рассказать отцу, как вы его хвалили. Знаете, когда он умирал, у него отнялись ноги. И без конца вспоминал, как вы играли в футбол. Сестра, ухаживая за ним по ночам, перекладывала ему ноги — он их совсем не чувствовал. Опухоль, должно быть, придавила нерв. Ужасная у него была смерть.

— И жизнь, мальчик мой. Каждому говорил правду, никогда не умел ловчить. Поэтому плохие люди не любили его. Никому он не льстил, но каждого уважал. А сколько для деревни сделал! Сколько домов поставил, печей сложил! Сколько дверей и окон замуровал! И брал всего десять крон за час. А ведь мог бы еще пожить с нами. Всякие… от кого зло одно… тех и рак не берет. Ну есть ли справедливость на свете?!

Уршула заметила:

— Если бы все на свете были хорошие, тоже ничего хорошего бы не было. И плохие должны быть.

— Не должны, неправда это. Почему не могут все друг другу внимание оказывать? Почему люди должны быть плохими? Я думаю, мир можно улучшить. Конечно, если кто ошибется — другое дело. Но многие нарочно зло сеют — воруют, обманывают, нет, и не говорите мне, что мы без таких бы не выжили.

Я сказал:

— Вы оба правы. Пани Уршула хотела сказать, что иной раз человек и не ведает, что зло творит…

— Тогда он дурак и малахольный. А этих не так уж и много…

Уршула засмеялась и говорит:

— Этих больше всего. И я среди них. Ну что бы выйти мне замуж за своего ровесника? Так нет же, выхожу за черта с рогами, что старше меня на двадцать лет, дура эдакая, а он однажды берет да куда-то уматывает.

— Найдется еще, — успокаивает ее свекор.

Годжа последний раз глядит на портрет моего отца, затем виновато улыбается и подымает бокал:

— Ну, помянем отца. И за наше здоровье!

Вино было каким-то голубовато-красным, почти без вкуса. Годжа, хоть и не выражает восторга по поводу вина, однако наливает снова. Окидывает невестку взглядом и говорит:

— Скажете тоже — дура!! Вы же кончили техникум? Девушка, у которой за плечами техникум, не может быть дурой…

— Кто позволяет себя обманывать, тот дурак, — отрубает невестка.

Свекор вспыхивает:

— Эхма! Надо было бить его, молотить дубинкой, по хребту охаживать. Где он? Куда подевался? — Поворачивается ко мне: — Не было его здесь?

Я поднял глаза к небу. Уршуле стало смешно. Но Годжа стукнул кулаком по столу и говорит:

— Бланку мы у себя оставили. Внучку выхаживаем, но, клянусь богом, я искать его не пойду, чтоб его свело да скорчило. Куда он подевался?

Уршула хотела выглянуть в окно, но у нас для этого нужно пригнуться. Должно быть, узрела там что-то любопытное, подумал я, наконец-то разговор пойдет по другому руслу. Я привык, что мои гости говорят о моих проблемах, если таковые в длиннущих монологах не обсуждаю я сам. Редко когда здесь заходит речь о вещах, которые меня самого нимало не волнуют. Сейчас я это четко осознал и охотно предпочел бы остаться верным традициям сего дома. Мне было непросто выказать какое-то сочувствие к ее переживаниям — я и без того с трудом сдерживался, чтобы не заговорить о себе.