Рудольф Слобода - Разум

Гнев туманит мысль. Чтобы не гневаться, я купил белласпон и утром принял таблетку. У меня было такое же состояние, как и у человека, который, проспав восемь или девять часов, все еще продолжает подремывать. Однако предчувствие какой-то очень приятной дороги понуждает его встать — он потягивается, зевает, все еще пребывая между сном и пробуждением, вслед за которым его ждут сладкие минуты. Это типично осенние настроения. Август уже не лето, август — тот ностальгический месяц, который любил и Витезслав Незвал [35] Незвал Витезслав (1900—1958) — известный чешский поэт. , когда вспоминал свои родные края в августе и впадал в осеннюю меланхолию.

Дочка решила учиться играть на гитаре — я дал ей гитару и самоучитель. Но уже ночью стал грустить по инструменту, а утром, поглядев на то место, где он стоял, и вовсе расстроился. Пустой угол пронизал меня болью. Игрой я заполнял все свободные минуты — минуты отдохновения. Потихоньку наигрывал и ночью, когда не мог заснуть или когда заваливались к нам гости и подолгу беседовали с женой. Уже само разучивание трудного положения пальцев на гитаре приносило мне облегчение — это можно делать совершенно автоматически, думая совсем о другом. Вы так долго перебираете пальцами, что они вдруг сами занимают нужное положение. Просто невероятно, до чего рука податлива. Иной раз я считал аппликатуру, предписанную «Школой игры», опечаткой — но когда повторял ее много раз, мизинец как бы сам по себе набирался уму-разуму и все получалось.

Я и дня не выдержал без гитары. Вечером пошел поиграть к дочери (она все еще живет у моей матери), проверил, какие она делает успехи, а возвращаясь на велосипеде домой, уже твердо знал, что втайне от жены и матери куплю себе такую же гитару, так что никто и не заметит, что у нас их две.

В «Приоре» [36] Центральный универмаг в Братиславе. гитар не было. Одну хорошую, старую продавал там какой-то араб за пятьсот крон. Но уж очень она была потерта и грязна и как-то не вызвала доверия. Араб утверждал, что купил ее за тысячу двести крон, — я верил ему и очень сочувствовал, представив себе на минутку, в каком положении должен оказаться человек, чтобы продать свой любимый инструмент. А там, кто знает, может, паренек просто привык заниматься куплей-продажей.

Но в магазине на Фучиковой как раз получили товар — там были гитары в разной цене, от двухсот пятидесяти крон до двух тысяч восьмисот.

Сперва я попробовал одну за пятьсот, но она показалась мне глуховатой. Рядом со мной молодые ребята пробовали инструмент за двести пятьдесят, но тот звучал как корнет. Поэтому я попросил продавщицу принести что-нибудь получше, пусть даже дороже. Она принесла гитару за шестьсот сорок крон, и эта вмиг меня очаровала: покрытая охристым лаком, без всяких украшений, даже лады на грифе не были обозначены (кварты, квинты и октавы). Лишь сбоку были едва заметные колки. Под грифом смело изгибалась шейка гитары — красиво вырезанная, изящная. Я купил ее и понесся домой. От возбуждения я совершенно ослаб, пришлось лечь и лишь издали любоваться новым инструментом, что, опершись о стену, дожидался музыканта.

Лишь час спустя я выбрался из постели, обстоятельно настроил гитару и послушал, как она звучит. У нее был какой-то иной звук, чем у предыдущей, я даже не мог понять, хуже или лучше. Когда сидишь рядом с инструментом, качество звука трудно поддается определению, для этого нужна сноровка.

Жена ничего не сказала. Но как раз тогда, когда я призадумался, не будет ли чувствительным для семьи отсутствие денег, потраченных на гитару и еще на кое-какие ноты, пришла сестра и вернула нам тысячу крон, которые я дал ей на уплату наследственной пошлины. Я обрадовался. Сестра сказала, что теперь моя жена наконец перестанет трубить по всей деревне об этом долге. Я же предложил сестре не отдавать пока денег, если они ей самой нужны. Я все еще помнил о своих страданиях, когда получил от нотариуса официальную бумагу о необходимости оплатить наследственную пошлину. Сестра тогда хотела каким-то образом уклониться от этой обязанности: сумма казалась ей невероятно большой.

Примерно через час пришла дочка сестры, моя племянница, и сообщила, что ее мама хочет передвинуть нашу урну на задний дворик. Я согласился, ведь по справедливости нашей урне положено стоять на нашем участке. В деревне люди приучены к тому, что перед вывозом мусора выносят свои урны прямо на дорогу, чем облегчают работу мусорщиков. С одной стороны, это обязанность домовладельцев, а с другой — заведенный порядок отвечает и натуре сельчан: они не любят пускать чужих людей на свой двор.

Впрочем, я совсем не подумал о том, как буду тащить полную урну к дороге. Ладно, договорюсь с мусорщиками — за чаевые они выкатят ее сами, коль у меня не будет ни сил, ни времени.

Жена, узнав, что проделала золовка с урной, ночью же перетащила ее на старое место. (А узнала это от меня, вернувшись от родителей, которых ходила оповещать, что я купил гитару.) Хотя я-то просил жену не связываться с сестрой и оставить урну в покое, понимая, какой разразится скандал.

И вправду, на следующий день из-за урны началась дикая перебранка. Сестра с моей женой обзывали друг друга курвами и паразитками, накликали друг на друга всякие дурные болезни, а потом и вовсе сцепились. Когда они чуть угомонились, я поставил урну на новое место на нашем дворе и сказал, что не хочу слышать больше ни единого слова.

Сестра объясняла свой поступок тем, что наша урна страшно воняет. Жена, отдышавшись, пошла мыть урну, высыпав мусор прямо на дорогу. Сестра восприняла это как вызов к дальнейшим боевым действиям. Она выбросила из своего чулана наш велосипед. Тут жена крикнула: пусть в таком случае выбрасывает из чулана все, что мы ей подарили, то есть куклы племянницы, маленький велосипед, самокат, игрушки и прочее. Сестра так и поступила.

Тут уж вмешался я: велел жене перенести все вещи в наш сарай, где мы держим уголь. Надеялся, что женщины образумятся, и игрушки, как и велосипед, моя жена вернет племяннице. С другой стороны, сестра ездит на нашем большом велосипеде чаще, чем я, — так почему она его тоже выбросила?

Вскоре на этой куче очутились и всевозможные платья, и подарки ко дням рождений. И все это хламье жена стала разбирать и волочить в дом.

Когда сражение пошло на убыль, жена объявила, что некоторые вещи, которые сестра нам возвращает, изодраны и что полагалось бы вернуть нам новые.

Тут опять вспыхнула битва и разразился дикий ор. Сестра молотила жену палкой по заду, а жена изо всех сил дергала ее за волосы. Сестра кричала: «Ты гитлеровское отродье, ты фашистка». А жена ей отвечала: «Ты хамло, ты хамло!» Это было не совсем корректно, соседи вполне могли подумать, что этим званием она награждает меня.