Рудольф Слобода - Разум

Когда все затихло, жена пожаловалась, что почему-то до сих пор она проигрывала всякую битву. Ляжки у нее были в синяках, пальцы окровавлены. Чтобы немного утешиться, она вышла на двор и стала собирать сестрины волосы. Потом обвинила меня, что я не защитил ее. Я отговорился тем, что уходил в это время с собаками на Мораву и потому вмешаться в драку не мог.

Чтобы избежать в будущем таких сцен, я написал реверс, который жена должна была подписать. В нем говорилось:

«Поскольку в каждом обществе кто-то облечен властью, то и в семье должен быть некто, за кем закрепляется право решающего голоса. Стало быть, если в будущем возникнет какой-либо конфликт, который я определенным образом смогу разрешить, то требую, чтобы мои приказания исполнялись неукоснительно. Поскольку я хорошо знаю людей, то способен предвидеть их действия, предугадать, чем та или иная ссора может кончиться, и потому ради ее предотвращения выношу свою резолюцию, которую следует уважать; в противном случае выгоняю жену или уезжаю из дома сам».

Сегодняшний день доказал, втолковывал я жене, мою дальновидность. Я же не советовал ей обращать внимание на выброшенные вещи, говорил, что это приведет лишь к ссоре с сестрой. Жена не послушалась: все вышло так, как я и предполагал. А поскольку она еще и оскорбила золовку, так та вообще вправе привлечь ее к суду. А это, естественно, повлечет за собой непредвиденные расходы.

Жена хотела восстановить меня против сестры, которая якобы в сердцах выкрикивала, что мы плохо поделили имущество, что обокрали ее. Я успокоил жену тем, что тут уже ничего не поделаешь, поскольку мы с сестрой подписали раздел.

Я вспомнил о тех золотых временах, когда все имущество принадлежало отцу, а значит, и всем детям. Я мог пойти на чердак или в сад и взять все, что мне было нужно. Теперь, когда эту крохотную собственность разделили, приходится думать о любой мелочи. Например, молодой орех на сестриной половине я все еще пытаюсь выровнять с помощью бревна, хоть знаю — от него мне уже ни одного плода не перепадет. Сестре достался и деревянный сортир, в котором приятно сидеть (много воздуху, сухо), и навесы под уголь, и всякая рухлядь. Сестра ничего не перестраивает, все оставляет как было, но, если вдруг дело доходит до ссоры, она размахивает своими наследственными правами, и я волей-неволей вынужден уступать.

Прошлый год в это время отцу было совсем плохо. Он мучился дикими болями, и жить ему оставалось всего ничего.

На нашем участке нет местечка, где бы не было следов его рук, поэтому до сих пор любая вещь, прикосновение к ней, а стало быть, и любой пустячный спор напоминает мне отца.

Решив жениться на моей жене, я был полон уверенности, что вылечу ее. Я считал себя умнее всех докторов и с пеной у рта доказывал всяким ученым доцентам и профессорам, что ее болезнь коренится в чем-то другом, чем они предполагают. Я чувствовал, что ей нужна суровая обстановка, простая среда, где к ней относились бы как к здоровому человеку.

Пока мы жили в городе у ее родителей, мои психиатрические эксперименты не имели успеха — приходилось приспосабливаться к тестю, теше и шурину, обращавшимся с моей женой крайне осторожно. Тянулось это десять лет, пока я не понял, что ей надо жить в примитивных условиях, какие имеются в Новой Веси. Чтобы она знала: не затопит — будет холодно, не сварит обеда — останемся голодными.

Свой эксперимент я распространил и на уход за животными, которые ежедневно должны были подсказывать жене, что человеческое существование не есть что-то исключительное, что на этой земле живут и другие чудесные твари, твари со звериной душой, способной испытывать те же чувства, что и человек: любовь, верность, стойкость, печаль и гнев. Я хотел ей доказать, что природа сильнее, чем все наши страхи. Что с природой надо дружить, что ее можно постичь. Хотя в ней есть и нечто таинственное, но это лишь та часть, которую наша голова и наши руки еще не исследовали. Природа познаваема, и нет повода этому не верить.

Но за время нашего житья-бытья в Новой Веси, в «естественных» условиях, я не раз забывал, с какой целью сюда переехал. Иногда меня одолевали сомнения в действенности моей методы. Но в тот день, когда жена подралась с сестрой, я, к своей радости, услышал от нее такие слова:

— Я уже совсем не больна. Я прекрасно видела, как твоей сестре хотелось поругаться. Поэтому и пошла ей навстречу. Но все время чувствовала, что нет во мне злости, что все это больше походит на театр. А она по-настоящему сердилась, значит, ей было хуже, чем мне. Я уже совершенно здорова.

Я сказал ей:

— Раз ты здорова, иди работать.

Жена ничего не ответила, но на следующий день пошла на стекольный завод узнать, может ли она поступить на временную работу. Ей дали анкету. Когда она вернулась домой, я понял по ее носу, как ей не хочется идти работать, но сделал вид строгий и равнодушный. Чтобы проверить силу ее решимости, я обронил:

— Мне кажется, ты поверила в маоистский бред, который не считает работу женщины по хозяйству равноценной работе на фабрике.

Жена заинтересовалась, спросила:

— Это говорил Мао?

Я точно не знал, просто хотел сослаться на какой-нибудь авторитет, но не на такой, что навяз в зубах. Я продолжал:

— Тебе трудно будет привыкнуть к новому коллективу. Все равно ведь много не заработаешь. Хорошо, если тебе дадут тысячу крон.

— Хватит, — сказала жена.

Эта сумма показалась ей достаточной.

Я спросил:

— Что ж ты будешь делать с деньгами?

— Буду ходить на концерты, в кино, буду покупать платья, лучше питаться.

Я покивал головой. И вдруг меня резанула неприятная мысль — а что, если моя жена, став, возможно, нормальной, сделается при этом такой же, как и другие женщины, которые любом ценой хотят походите на манекенщиц, телевизионных дикторш и тому подобных избранниц судьбы?

Я решил прочитать жене отрывочек из отцовских дневников, где он рассказывает о своих трудностях на работе. Но жена куда-то исчезла — к соседке ушла, что ли?

Говорят, что мужчина выбирает жену по своей матери.

Но я выбрал жену по своему отцу. Когда я сравниваю их любовь к жизни, их волю жить, быть здоровыми и найти себе применение, их амбициозность, аристократичность, они представляются мне скорее родственниками, скорее отцом и дочерью. (Распространено мнение, что здесь должна существовать какая-то особая связь, хотя мне кажется, что связь между отцом и дочерью, матерью и сыном, да и другие родственные связи несколько переоцениваются и что даже миф об их значении иной раз используется для ограничения человеческой свободы.)

Размышляя подобным образом о воле отца и жены к жизни, я осознал, что тем самым косвенно подтвердил этическую теорию И. Канта, который сказал примерно следующее: если в силу каких-то особенно неблагоприятных условий или скудности суровой природы эта воля лишена была вообще возможности проявить свой умысел, если вопреки всяческому усилию ей не удалось ничего совершить и она так и осталась лишь доброй волей, то все равно она сияла бы сама по себе, как драгоценность, как нечто, что обладает абсолютной ценностью само по себе. Полезность или бесплодность этой ценности не в состоянии ничего ни прибавить, ни убавить в ней. Полезность была бы, пожалуй, лишь обрамлением этой ценности в дорогой металл для того, чтобы легче было обращаться с ней в повседневной жизни или чтобы привлечь внимание тех, кто до сих пор недостаточно знает ее, но отнюдь не для того, чтобы рекомендовать ее знатокам и определить ее стоимость…