Рудольф Слобода - Разум

Сперва я решил избежать этой опасности самым простым способом — ни с кем не общаться. Но чуть позже я понял, что это неправильно. Самое лучшее — всегда говорить правду, в крайнем случае это принесет мне титул идиота, который все-таки можно вынести.

Скажу откровенно: у меня, пожалуй, и не было бы этих опасений, не будь я в такой мере зависим от сослуживцев. Они же будут высказываться о «Дон Жуане из Жабокрек». Но теперь я уже вряд ли дождусь от них хороших, толковых советов, пусть даже горьких, — боюсь жестокого и беспощадного осуждения. Мне нужны деньги, а их я могу заработать исключительно сценариями. У меня даже мелькнула мысль, что сегодняшнее собрание, на котором директор поддержал меня, припугнуло моих коллег и они примут «Дон Жуана». Как я ни старался отогнать от себя эту постыдную мысль, она то и дело лезла мне в голову, обретала новые формы, и я снова вернулся к своему первоначальному решению не общаться ни с кем. Возможно, это и устрашит моих рецензентов, размышлял я, как торгаш, стремящийся сбыть свой товар. Я бы мог найти себе оправдание, будь я хотя бы уверен в добротности текста, но, не зная точно, хорош он или плох, я уже думал о его продаже. Отвратительно! Следовало бы учредить какой-нибудь независимый орган, чтобы он оценивал сценарии вне зависимости от их реализации. Конечно, с течением времени все равно реализовались бы лишь те сценарии, что получили бы высшие оценки. Но, с другой стороны, если бы стало известно, что от этого органа зависит судьба сценария, он очень скоро попал бы в орбиту влияния какой-нибудь клики. Дальше этого словацкая коллективность не пошла бы: она бы ограничивалась небольшими группками, которые весьма эффективны при продаже розничного товара. Между тем кинематограф со своей высокой обобществленностью труда не может функционировать на основе схем, пригодных для мелкого товарного производства. Я, конечно, не хочу хулить кино, но мне представляется невероятным, чтобы в нем восторжествовали отношения, которые нам хотелось бы считать социалистическими.

Убедив себя столь благородно в своей непогрешимости, внушив себе, что я один из немногих справедливых, я начал играть на гитаре. Любо Польняк не раз говорил мне:

— Ты спешишь покончить с любой работой, чтобы поскорей взяться за гитару.

Год перекувырнулся, подошла первая годовщина смерти отца. В понедельник слегка потеплело, все подсохло, в саду и на улице воздух был таким же, как и в минувший год. Деревья еще не пожелтели — выпало много дождей, но листья уже тронуты увяданьем. Возможно, это только мое ощущение, но в конце августа в лесах и на лугах, повсюду, где что-то растет, начинают летать особые птицы и насекомые, издающие уже иные звуки, чем летом. К этому присоединяются запахи зрелых плодов — и все это вместе усыпляет.

В понедельник в полчетвертого утра я глядел на звезды. Небо было чистое, луна во всей красе заходила на юго-западе над ближним горизонтом, который замыкают деревья соседского сада. Она была красной и мглистой. Ей осталось быть на небе еще четверть часа — на другой день наступало новолуние.

Чтобы снять неприятные ощущения в желудке, я растворил в стакане гастрогель и этой жидкостью запил таблетку белласпона. И снова лег. Разбудила меня кошка, убежавшая от жены. Было девять утра, в комнату заглянуло солнце. Кошек в дом мы не пускаем — боимся, как бы не занесли нам опять блох. Сонный, я налил ей в миску молока. Потом, обнаружив, что газовый баллон пуст, вспомнил, что как раз сегодня их меняют. Я установил и подключил полный баллон под навесом, сделанным еще отцом, чтобы баллон не мок, положил пустой на тележку и поехал в поселок. Машина с баллонами пропана-бутана стояла перед корчмой. Шофер спал в кабине, грузчик же тащил два баллона в кухню корчмы. А в поселке баллонов дожидалось уже множество народу. Времени было достаточно. Я купил в магазине хлеба и клубничного сиропа. Потом зашел на кладбище к отцу. Поселок отсюда виден, и машину с баллонами, надо думать, не провороню.

В ногах могилы цвел прекрасный зеленовато-белый цветок — не знаю названия. Принялся он только на этом конце, хотя сестра посадила такие же по всей могиле. На остальном пространстве распустились красные астры. Крест уже выцвел, надпись тоже. Надо снова покрасить, и на этой неделе. Я постоял над могилой, но как-то сосредоточиться на воспоминаниях не мог — думал об этом пропане-бутане. Воротился в поселок — за это время там уже выстроилась очередь. Места я ни за кем не занял — пришлось стать в самый конец. Пока подъехала машина, очередь еще выросла и шофер объявил, что на всех баллонов не хватит — нас вон какой хвост. Я заплатил, взял баллон и поспешил домой. Мне было холодно, я мечтал поскорее лечь. Надо следить за собой — не перетруждаться, как в прошлом году. Побольше спать и лентяйничать, работа не волк — в лес не убежит. Я отдал рукопись, и, даже если ее снова — уже в четвертый раз — не примут, огорчаться тоже не следует: главный редактор сказал мне, что с нового года должность сценариста все равно упраздняется и что все мы будем работать редакторами. Для меня это весьма отрадная новость. Петер сказал, что я мог бы стать редактором еще раньше, но коллеги из нашей группы якобы противились этому — им пришлось бы делиться со мной премиями. Сценаристы ведь рецензируют сценарии бесплатно — это вменяется им в обязанности по договору.

Я пер тачку в гору и думал: хоть я и болен, но держаться за свое место на студии не намерен, буду портить дуракам жизнь, а если меня выгонят, даже порадуюсь — займусь наконец настоящим делом. Я все это говорил себе, чтобы оправдать неодолимое желание спать.

Солнце пекло, стол на дворе был раскален. Я постелил на него рубашку и, как только лег на нее, сразу уснул.

Пришла жена, и моей умиротворенности как не бывало. Сперва она мне доложила, где была и что испытала. Ходила она по поводу своей работы. В последнее время она чувствовала колотье в аорте, и врач послала ее на ЭКГ. Я побоялся спросить о результате — а с другой стороны, если бы что-то нашли, она не была бы такой спокойной. Хотя совсем спокойной она тоже не была, поскольку исчерпала все отговорки, оправдывавшие ее постоянные проволочки с работой. Вот поэтому она и отправилась к парикмахерше — надеялась там излить душу и найти правильный ответ своим сомнениям.

Будь автор откровеннее, можно было бы сделать фильм, какого здесь еще не было: есть ли что-либо смешнее и забавнее, чем разоблачение собственных ошибок? Критикуя ближнего, мы подчас выглядим какими-то злопыхателями, поскольку редко постигаем истинный мотив дурного поступка, совершенного им. Но собственные поступки мы же можем точно анализировать, легко нащупывая их мотивы; и только тогда осознаем, насколько мы смешны. Возможно, многие поступки моей жены кажутся мне комичными потому, что я доподлинно знаю их мотивы. Конечно, комичны и мои собственные страдания. Почему я так мечтаю об успехе в кино, когда известно, что люди, от которых этот успех зависит, ни черта в кинематографе не понимают? Поразмыслив, делаю вывод, что мне не столь важен успех, сколь одобрение со стороны коллег — лишь бы они оставили меня в покое. Таков уж современный человек: работа для него — вторая натура, хотя мало кто в этом сознается.