Рудольф Слобода - Разум

Дочка, однако, мои объяснения пропускала мимо ушей. Ей одновременно приходилось выслушивать и свою мать, мою жену. У жены необыкновенная привычка при гостях болтать всякий вздор, и гости никогда не бывают точно уверены, куда она метит. Она предлагает совместные прогулки, какие-то общие развлечения, подробно рассказывает свои сны, и все это гости вынуждены выслушивать.

Я рассердился и сказал, что отберу у дочери гитару, если она не будет серьезно учиться играть. Дочка предпочла уйти, сославшись на то, что должна заскочить в гимназию — узнать, когда начнутся занятия. Забежала она на минуту и к моей сестре, то есть к своей тетке и двоюродной сестричке. Да, наверное, мне лучше было молчать. Однако как можно научиться играть на гитаре, если не умеешь отличать мажорную гамму от минорной? Надеюсь, она хотя бы не считает, что существует какая-то иная форма обучения? Впрочем, кто знает, может, и существует… Выучит три аккорда, и все дела.

А через десять лет спохватится: как бы она за это время научилась играть, если б каждый день уделяла музыке хоть каплю внимания.

На следующее утро она пришла снова, и я проверил некоторые ее практические навыки. Она определенно сделала успехи, но о ритме совсем не имела понятия. Жена заметила, что ритму можно научиться и позже и что напрасно я мучаю девочку. Жена, надо сказать, воспитывала дочь именно так, как не следовало: пусть делает только то, что «увлекает» ее. Если дочка привыкнет так жить, то непременно станет ипохондриком, как об этом говорит Гегель. И я снова повторил дочери, что настаиваю на ее ежедневных занятиях. Уж коль взяла у меня гитару, пусть упражняется и не выдумывает всяческих отговорок. Надо раз и навсегда уяснить себе: без муки нет и науки.

Когда дочка ушла, несчастного педагога охватила тоска. Девочке здесь плохо! Она вынуждена убегать из дому! И кто знает, каково ей у матери на Каштеле? Может, только делает вид, что довольна, лишь бы не огорчать нас… Не хотелось бы мне, чтобы в ней возник тот недобрый жизненный настрой, когда молодые люди стремятся чем-то возместить отсутствие родного дома.

Но как бы она ни чувствовала себя, уже поздно и нет пути назад. Что я могу дать ей? Только то, что имею: добрый совет. А этого, говорят, детям мало. Им надо найти с кем-то общий язык: но что значит — общий язык? Уж не то ли, когда люди соглашаются друг с другом?

В таком мрачном настроении я отправился на кладбище. Забыл сказать, что отцовский крест я выкрасил добротной черной краской. Среди сплошных белых каменных памятников такой чугунный крест здесь редкость, он резко выделяется на общем фоне. Саму могилу я старательно подровнял — выглядит она совсем свежей, как и моя печаль. На кресте снова вывел надпись и имя отца. Потом пригляделся к атлетической фигуре распятого Христа. Хотя эти металлические кресты на первый взгляд одинаковы, каждый Христос иной. У нашего короткая бородка, так что похож он на молодого атлета, руки мускулистые, а лицо излучает спокойствие. Я бы сказал — торжество. А ведь некогда христиане так и воспринимали Христа на кресте: как победителя. Да, на разных распятиях и фигуры Христа разные. Одни какие-то согнутые, скрученные, другие подобны битникам, третьи напоминают евреев-торговцев; не хочу богохульствовать, но наш Христос над отцовской могилой напоминает мне одного цыгана из больницы. Этот молодой цыган никак не мог придумать болезнь, какая позволила бы ему подольше оставаться в больнице. Вот я и посоветовал ему изобразить из себя гомосексуалиста, но так, чтобы это не слишком бросалось в глаза. Достаточно, если он доверительно, тет-а-тет, скажет доктору, что он ему нравится, что у него красивые руки или что-то вроде того. У цыган есть чувство юмора, и наш парень воспользовался советом. Молодой врач, что пришел сделать цыгану внутривенное вливание, ввел ему иглу, а тот вдруг хвать свой хвостик и не отпускает. «Что с вами?» — спросил врач. Цыган долго молчал и наконец промямлил, что ему стыдно сказать об этом. Не знаю, что он там нашептывал врачу, но когда врач оторвал ухо от его губ, красный был как рак. Тотчас заявилась в палату психоневролог с молоточком и обстоятельно обследовала парня. Она раздела его догола, чего, пожалуй — принимая во внимание цель цыгана, — не следовало делать: хвостик так вытянулся, что сестричке пришлось побыстрей прикрыть парня. Потом его перевели в другое отделение, и уж не знаю, чем дело кончилось.

Об этом эпизоде вспомнил я, когда красил черной краской металлического Христа на отцовской могиле. Думаю, отец за это на меня не рассердится — он бы тоже посмеялся этой истории, цыганок он любил, потому и цыгане в Новой Веси уважали его.

А печаль по отцу уже другая. Перестал я терзаться вопросом, правильным ли было его лечение — убедил меня в бессмысленности этого доктор Белан, мой товарищ. Он подробно растолковал мне, какие трудности могли бы возникнуть, начни я выяснять это. Да и кроме того, врач в такой большой деревне не может точно знать о нуждах всех своих пациентов, и, наконец, это моя ошибка, что я не потребовал для отца морфия. Кстати, доктор Белан и уговорил меня привезти отца на обследование. Там он впервые сказал мне, что у отца рак в области почки и что жить ему осталось недолго. Для меня это был страшный день, и уже в тот самый день я осознал, что болезни отца не уделял должного внимания. Я еще призывал его к оптимизму, заставлял есть…

Теперь, когда печаль ослабла, я так уже не злюсь на себя. Печаль теперь лишь повод к воспоминаниям — а они все живее. Я все больше понимаю характер отца, все больше люблю его. И в этом — его бессмертие. Когда я пожаловался матери на сестру, вернувшую мои подарки, хотя повздорила она с женой, а не со мной, мама сказала, что сестра не похожа на отца — он бы никогда так не сделал. Меня это утешило. Но мама тотчас добавила: «Он не возвращал и таких вещей, какие должен был вернуть». Меня даже кольнуло в сердце. Мамин муж заметил, что отец был властным человеком. Я простил ему эти слова — не мог же он любить отца, — но возразил: отец после шестидесяти сильно изменился, и вообще, человек — существо переменчивое, нельзя судить о нем как о незыблемой скале.

Мне хотелось рассказать им, как отец, уже прикованный к постели, заботился о своей внучке. Сестра доверяла ему дочку. А я, решив скрыть от сестры серьезность его заболевания, так и не взял на себя уход за ребенком. По временам отец кричал из своей комнатушки: «Марьенка, ты играешь?» А внучка отвечала: «Я сижу, не играю». «Хорошо», — говорил отец, продолжая потихоньку стонать. Хотелось сказать матери и ее мужу — а может, еще и потому, что с нами сидела моя дочь, — как отец писал о своей тяжкой жизни, и как все любили его: и старый Годжа, и пан Ружович, и Мартин Влк, который тоже ушел в мир иной, — и как бы надо им понять, что не отец впадал в ошибки, а они. К живым всегда подходишь строже… Я осекся, ничего не сказал, чтоб не жалеть потом, что их обидел. Да и поймут ли они мои слова? Как я могу допустить, что отец был не таким, каким вижу его, — я лишился бы примера, смысла жизни…