Рудольф Слобода - Разум

Короче, всю ночь я ужасно мучился. Был переутомлен работой, боялся уснуть, чтобы не разбудила меня блоха и чтобы этот заколдованный круг не обернулся болями.

Я приготовил себе молока с медом и после этого снадобья ненадолго уснул. Снилась мне Нова Весь, какая она была прежде: красивая, зеленая, занятная. Повсюду деревья. По улице ходили гуси и собаки, лошади и коровы. Во сне я шел по полю, шагая к часовенке, и луга были зелеными, и деревья тоже, а машин ни следа. И не сказать чтоб уж так давно это было, когда Нова Весь утопала в зелени.

Проснувшись, я почувствовал еще большую грусть, чем до того, как уснул. Сейчас Нова Весь сплошь застроена городскими домами. Возможно, кому-то это и нравится, а мне остается только желать, чтобы поскорей все достроили и можно было бы спокойно выйти на улицу. Да, я отсюда, наверно, уеду. Ведь и сад уж не так хорош, смердят тут игелитовые парники. Особенно летом, когда игелит растапливается на солнце, здесь стоит вонь — чисто на химической фабрике. Это не может не влиять и на зелень. Но скупердяйка соседка, для которой важны только деньги, поставила на своем участке уже третий парник. Ни дать ни взять мусорная свалка. А о соседях с другой стороны и говорить нечего.

Возможно, славно было бы жить в Якубове или Малых Леварах [40] Деревни под Братиславой. , где можно было бы снять квартиру. Со временем все равно приходишь к выводу, что дорога на работу, какой бы долгой она ни была, не так уж лишена смысла. Работая на чугунолитейном, я трясся в трамвае целый час. Но мне и в голову не приходило перебраться куда-то поближе — ведь заявляйся я слишком рано домой, у меня вообще могло бы возникнуть ощущение, что я все еще торчу на работе. (Кстати, из-за этого замечания может показаться, что, по моему мнению, люди не любят работу. Если говорят, что человек порой любит работу и даже более — будто она становится смыслом его жизни, то забывают добавить, что это особый вид любви или особое понимание смысла жизни. При воспитании молодых людей это чувство огульно понимается так, что каждый, кто поступает на работу, должен быть в неком восторге от нее — предположительно этот восторг является целью, идеалом. Однако если мы порой и ругаем свою работу, то это вовсе не противоречит тому, что мы одновременно и любим ее. И в этом нет никакой амбивалентности чувств. Мы ведь и на саму жизнь не раз нападаем, а при определенных обстоятельствах и достаточно почтенные люди желают себе смерти, но в действительности они тем самым лишь реагируют на конкретную неприятную, временную ситуацию. И в работе перевешивают положительные чувства и переживания. Люди любят работать. Их ворчание по поводу работы — своеобразный вид похвальбы. Они хотят показать, что относятся к ней всерьез. Поэтому ложны все те представления о так называемом рабочем энтузиазме, который якобы пронизывает все человеческое существо. Ведь если работа становится поистине единственным смыслом, целью жизни, действует как наркотик, то человек забывает о других вещах, которые в равной мере относятся к жизни. Нетрудно заметить, что такой восторг, такой постоянный уход в работу не только немыслим, но и вреден.

Где-то у Гегеля я вычитал такую мысль: молодой человек, занятый до сей поры лишь общими вещами и творящий только для себя, постепенно превращается в мужчину, а посему должен, вступая в практическую жизнь, быть полезным и для других и заниматься даже мелочами. И хотя это совершенно естественно — ведь коль необходимо действовать, быть активным, то тогда определенно приходится перейти и к к о н к р е т н о с т я м, однако вопреки всему действие этих конкретностей на человека поначалу может быть очень болезненным, а невозможность осуществить свои идеалы может привести к ипохондрии. Мало кому удалось избежать этой ипохондрии — пусть даже самой незначительной. Чем позднее она постигает человека, тем тяжелее ее проявления. У слабых натур она продолжается всю жизнь. В таком чрезмерно чувствительном состоянии человек не в силах избавиться от собственной субъективности, не может преодолеть свое отвращение к реальности и именно поэтому не способен освободиться от относительной неспособности, которая может легко перейти в неспособность реальную…

В моем отделе, как, впрочем, вообще при создании фильмов о молодых людях, предпочтение отдается какому-то лживому постоянному восторгу. Молодой, правильно воспитанный инженер приходит куда-нибудь на фабрику, где встречается с закостенелыми завами, с беспорядками, и своим вдохновением, способностью очаровывать — актер в этой роли должен быть щеголем — справляется со всеми трудностями. Подобного сюжета хотела бы от меня и моя группа.

Вместо того чтобы учить молодежь преодолевать упоминаемое выше отвращение к мелочам, которые на первый взгляд убивают человека, воспевается сомнительное словесное геройство. Собственно, такой герой действует не по своему внутреннему побуждению, а стало быть, не может служить примером. Такой герой рождается лишь в тупых головах наших сценаристов, что не умеют иным способом ответить на справедливые требования общества, нуждающегося в новых темах и произведениях о новом человеке. Однако этот новый человек не может быть раз и навсегда данным.) Ну и длиннущая получилась скобка!

Конечно, эти мысли были неким оправданием моего сценария о «Дон Жуане из Жабокрек». Я же не могу рассчитывать на понимание редакционной группы или предположить, что их заинтересует человек в развитии, такой, что делает пусть маленький, но важный в жизни шаг. И все-таки я не отступаю — все еще рассчитываю на перемены в нашей группе, на то, что кто-то из коллег меня поймет и мы еще напишем нечто путное.

Эту неприязнь к незначительным конкретностям я наблюдаю и у дочери. Что ж, понятно, ей как раз пятнадцать. Мне хотелось познакомить ее с теорией гамм, надеясь, что ей будет это любопытно. Она пришла к нам в воскресенье в новом платье. Я воспользовался ее приходом и решил потолковать с нею о музыке. Показал ей на гитаре, как неравномерно поднимается гамма: между четвертым и третьим тоном, между восьмым и седьмым находятся полутона. Жена все время вмешивалась, перебивала нас, и, естественно, от урока пришлось отказаться, а дочь попросить не ходить к нам, поскольку в ее присутствии мы постоянно ругаемся. Я считал полезным, чтобы она понемногу постигла и то, что даже при развлечении, каким для нее является игра на гитаре, необходимо смиряться и с определенными «неприятными» конкретностями. Кстати, теории не так уж и много. Установив, что дочь вообще не имеет никакого понятия о гаммах, я приступил к своим довольно пространным объяснениям. Это напомнило мне муки, какие в свое время терпел Шанё Годжа, брат покойного Яно, со своим сыном, когда пытался объяснить ему опыт Торричелли. Шанё рассказывал мне об этом эпизоде битых два часа; он так и не понял до конца, сын ли его так туп или школа никуда не годится. Еще и на поминках Яно он продолжал толковать о своих мученьях с сыновьями, а я утешал его, обвиняя во всем школу. (О поминках я потому не говорил, что не хотел отягощать читателя похоронными и посмертными событиями — ведь он и так достаточно наслушался о них в связи со смертью моего отца. Но поминки все же были, и мы хорошо выпили и поплакались друг другу, что дети нас не очень-то радуют. Старый Годжа тогда заметил, что он до конца жизни не перестанет удивляться, как это жена могла убить своего мужа. Эта мысль и злость на беспомощность Яно отвлекали старика от истинного горя и отчаяния.)