Рудольф Слобода - Разум

Подтекст в нашем понимании (мы разумеем кинематографический подтекст), собственно, и есть та самая глубинная идея и потому должен быть наиболее зримым. Слово «подтекст», выходит, в нашем случае не совсем уместно, употребили мы его лишь затем, чтобы иметь возможность проследить связь имманентной идеи фильма и метаязыка, или же определенного «текста». Вместо слова «подтекст» мы могли бы сказать «надтекст».

Эти гипотезы мы не намерены слишком долго доказывать, они приведены здесь разве что как инструкция: в каком направлении следовало бы подумать, чтобы расшатать предрассудок, с которым кинематографисты (в основном режиссеры) подходят к писателям. Кажется, что руководство всей кинопродукции мира постепенно начинает признавать, что сценаристы являются писателями или таковыми были. В наших институтах не готовят специально сценаристов — лишь редакторы сценарных отделов учатся писать и разбирать сценарии. Однако, принимая во внимание, что молодое поколение очень четко различает свое кинематографическое образование и образование, получаемое, скажем, на философском факультете, мы считаем нужным подчеркнуть, что сценарий — это такая же литература, как и любая другая, и в ней литературовед способен разбираться в той же мере, что и «чистый» киновед.

Сложность положения наших молодых сценаристов прежде всего в том, что слишком мало уделяется внимания первичности переживания, наблюдения жизни, разума, чувства, опыта — предпочтение отдается скорей форме. Формой, естественно, овладеть легче, опыт приобретается труднее, а руководства, как жить, чтобы накопить этот опыт для своего творчества, пока не существует. Кое-что еще известно о разных допингах в процессе творчества — но долгий и полный страданий путь к познанию жизни, к мудрости высшая школа заменить не может. Если, стало быть, отдается предпочтение формальной стороне сценария, то преобладает определенный каркас, остов, норма, канон, установленные другими авторами, — а отсюда проистекает подражание. Мы видим похожие фильмы, похожие монтажи, похожих актеров и похожие реакции на ту или иную жизненную ситуацию. Наши киноработники, за неимением жизненного опыта, едва ли могут предложить какую-либо оригинальную форму: они могут лишь переставлять слова и сценки, всячески искажать и смещать какие-то вещи, но высокой духовности здесь не найти.

Трудно договориться с людьми, которые не признают элементарного средства общения — в данном случае я имею в виду словацкий язык. Они, видите ли, так чувствуют, и баста, никакие словесные баталии тут не помогут.

Из-за этого реферата, как бы итога моего «цикличного обучения», мне не давали покоя два года. Я все время чем-то отговаривался: не хотелось уж совсем уподобляться обезьяне и писать что-то, что придет на ум любому чинуше от руководства. Наконец я разродился, но не уверен, прочтет ли мое сочинение хоть кто-нибудь и не придет ли мне послание с предложением написать другую работу в том же роде.

Все эти ненужные, нетворческие, казенные и бюрократические занятия, которые многие почитали работой и настаивали на том, чтобы она неукоснительно выполнялась, мне постоянно напоминали наивную детскую игру. И эта вечная озабоченность будущими сценариями была одним сплошным притворством: сценарии пишет Бакус, заведующий за них получает премии, коллега Ида здесь тоже идет в расчет, а на меня смотрят как на социальный случай, который нет-нет да и поддержит мнение группы: сценарии должны повествовать о том, как некий муж обманул жену, как бросил ее и как, выходит дело, вообще невозможна любовь. С такой точки зрения мой «Дон Жуан» должен был всей, группе показаться непристойным (вдобавок если они поняли его своими бумажными мозгами по-своему), не спас его, по всей видимости, даже счастливый конец (любовь не кончается там трагически!). В группе образцовыми сюжетами считаются такие: девушка должна решить, сделать ли ей аборт или предпочесть «трудную» жизнь. Иной тип: девушку лишает невинности один архитектор, но на свадьбу свинья архитектор в конце концов не является. Вот они, наши темы. Если подчас в дискуссиях я говорю о том, что семья все еще святая вещь и не следовало бы так выпячивать юношеский задор и самостоятельность, то Бакус опровергает мои аргументы тем, что мы-де живем в индустриальном обществе. (Хотя он и не прав — мы живем в социалистическом обществе, но об этом у нас мало дискутируют, в основном переливают из пустого в порожнее!)

Мне захотелось рассказать об этом жене и тем самым утешить, что ее не взяли на фабрику, но она отреагировала по-своему:

— Очень уж ты воображаешь. Думаешь, все вокруг тебя против государства, а только ты один и можешь написать правильный сценарий.

Такая реакция жены и вовсе меня взбесила. Значит, и впрямь мне не с кем поделиться своими муками. Но ведь я же их не выдумываю! Если в самое ближайшее время я не разорву путы с этим чертовым кино и с этой женщиной, во мне что-то определенно надломится, и я свихнусь навсегда. Такое одиночество невозможно выдержать. Я взмахнул топором и опустил его рядом с ее плечом. Еще когда топор взлетал в воздух, я молился, чтобы он не задел ее. Топор по инерции проскочил между ног и упал позади меня.

Я все оставил как есть и лег в постель. Нет, подумал, лучше быть самоубийцей, чем убийцей. Но и это ужасно. Будь проклята моя вера в разум, будь проклято мое зазнайство, я ведь думал, что можно жить с больным человеком. Был бы у меня другой характер, еще куда ни шло…

Значит, не буду я ни убийцей, ни самоубийцей, но исчезну отсюда, забуду о собаках, об этой лачуге, о блохах и никогда уже сюда не вернусь.

Спустя немного пришла в гости дочка, и жена обо всем рассказала ей. Я крикнул с постели, чтоб оставили меня в покое, потому что я сам не в ладу с собой. Я прогнал дочку к моей матери на Каштель и тотчас представил себе, какая будет у этого ребенка жизнь, если она унаследует мой характер. У нее нет ни дома, ни порядочного отца, ни нормальной матери, что ждет ее впереди?! Счастливая Уршула! Ей уже никогда не придется больше ссориться с Яно Годжей, не придется корчить из себя серьезную даму.

Каждый знает, что он однажды умрет, и все-таки бывают случаи, что самоубийством кончает преступник, осужденный на смерть. По-видимому, не может выдержать эту напряженность… Самоубийство нельзя толковать как страх перед будущим или болью или даже как страх перед смертью, это, скорей всего, попытка сократить невыносимое состояние пустоты. Болезнь всегда может чудодейственно окончиться выздоровлением. Но это состояние ненужности и ничтожности невозможно вынести. К счастью, у каждого человека в глубине души теплится огонек надежды, что он не совсем уж лишний, что кому-то он еще может пригодиться и что даже совершит какой-то великий поступок. Это воспитание, настраивающее на великие, яркие поступки, насквозь ложно, и чаще всего к этому приходит человек в моем возрасте, понявший, что за всю жизнь не сделал ничего хорошего. Может ли меня оскорбить цель коллеги Бакуса, который ежегодно пишет по сценарию, а теперь к тому же еще узнал, что в моду вошло переосмыслять собственную жизнь. Несомненно, в конце концов он придет к определенным результатам — к тому, например, что́ такой режиссер, как Антониони, заменил в своем фильме теннисом без мяча [47] Имеется в виду фильм итальянского режиссера Микеланджело Антониони (1912) «Blowup» («Преувеличение») (англ.) . . Мир принадлежит мошенникам, которых в Словакии неверно называют «жидами». Прежде всего это потому неверно, что ни одна другая культура не раскрыла так сущность человеческой пустоты и ничтожества, как еврейская культура. И потому порочно под именем «жид» разуметь каждого гешефтмахера, для которого главное — обтяпать выгодное дельце.