Гюнтер Бройн - Буриданов осел

Желала ли она иного? В конце концов, они дюжину лет были по-своему счастливы друг с другом.

Он был доволен ею. Это все, что известно. То, что она всегда молчала о своих чувствах, имеет лишь одно объяснение: она не умела с ним разговаривать. Но с другими умела — например в тот самый описываемый нами ноябрьский вечер, когда раздался звонок и она, отложив дневник, пошла отворять; незнакомый мужчина спросил Эрпа, без колебаний принял ее предложение подождать, стряхнул снег с пальто, скрипя протезом, прошел в комнату, взял «Конструктор» Петера (подарок от западноберлинских дедушки и бабушки), попросил Элизабет не обращать на него внимания и принялся что-то строить. С этим человеком она умела разговаривать.

Быть может, потому, что пила с ним шнапс?

А почему Эрп не мог с ней выпить иной раз? Для него куда важней были его годовой отчет, и новое издание Шолохова, и газон, и мытье машины, а уж если он вечером и был с ней, то речь всегда шла только о нем.

О том, как ее молчаливое умение слушать располагает к исповеди, узнал и Хаслер.

Но он не удовлетворился этим. Он впервые был наедине с этой женщиной и не мог понять, как случилось, что ее улыбчивый интерес к его игре с кубиками растопил отчужденность между ними, почему он, собственно, начал говорить, складывая из пластиковых кирпичиков стену и еще одну, параллельную ей — подразумевалось, что это длинные стены, метров на тридцать, — и соединяя их короткими боковыми стенками, метров до пяти, не более, таким образом, должно было получиться длиннейшее здание, требующее по продольной стене восемь или девять дверей, но столько в ящике не было, пришлось ограничиться шестью. За каждой дверью чулан, он же кухня, за ней помещение побольше, это парадная и жилая комната, столовая, спальня с кроватью для бабушки Хаслер, такой сгорбленной, что в ногах ее может еще уместиться внук, со второй кроватью — для мамаши и папаши Хаслеров, третьей — для двоих маленьких Хаслеров, и колыбелью для самого маленького, там же шкаф и стол, и все это повторяется девять раз, над всем этим крыша, разумеется остроконечная, но такой здесь нет, возьмем, стало быть, тетрадь для диктантов — и жилой дом для рабочих в Нойштриглау готов, будем надеяться, что поляки снесли его или по крайней мере перестроили. Стоило лишь снести эту и ту стены, перенести эту и ту двери, и получились бы прелестные трехкомнатные квартирки для новых хозяев. Как жаль, что ему не удалось стать архитектором, специалистом по перестройке старых домов для рабочих. Конечно, стены в них не были такими ослепительно-белыми или красными, как вот эти, они были грязно-желтые — собственная продукция помещичьего кирпичного завода, расположенного неподалеку, может быть, там, где сидит сейчас фрау Эрп. А вот здесь была водокачка, а здесь нужник с двухместным стульчаком для девяти семей, на противоположной стороне улицы школа, рядом с ней дом священника и церковь, где справлялись торжества: крестины, причастие, конфирмация, венчание, пасха и отпевание, рождество и пышные похороны; церковный служка Тео Хаслер, разумеется, всегда при всем присутствовал, даже когда был уже подручным на кирпичном заводе, мужчин не хватало; он всегда вовремя бил в колокола, опускался на колени, вставал, шел слева направо и справа налево, точно, секунда в секунду, с достоинством носил Евангелие и отбарабанивал латынь, словно и в самом деле понимал ее, еще и под Сталинградом он помнил все назубок, но ногу это ему не спасло. Итак, здесь стояла церковь, где он чувствовал себя лучше, чем дома, она была по меньшей мере вот такой высоты, за колокольный звон пономарь расплачивался твердой валютой — леденцами, под куполом жила сова, на чердаке собранные старшими братьями и сестрами в первую войну крапива и ромашка ожидали второй войны. В Варневице же (ударение на втором слоге) церковь была крохотной, во всяком случае, выглядела такой, купол лишь в намеке — миниатюрная казарма, говорят, что и внутри тоже, но там он никогда не бывал, для новоиспеченного коммуниста то была экстерриториальная земля, да к тому же церковь была протестантской. «Выпьете еще одну? В компании лучше пьется. Между прочим, я всегда думал, что Карл трезвенник благодаря вам. Прошу прощения». Бургомистр? Нет, им он стал потом в Мюзевице, там вообще не было церкви; в Варневице (по неправильному ударению там сразу узнавали чужака) он заведовал загсом, и был его единственным служащим, регистратором рождения и смерти, а брак ему довелось регистрировать всего полтора раза. Хаслер замолчал, продемонстрировал рабочий дом, нужник, церковь, школу и принялся за новое строительство. Блестящие кирпичики всему придавали вид современной новостройки, и без объяснений только он видел тут домик на околице с крохотными комнатушками, дровяным сараем и хлевом для двух коз. «Карл говорил, когда придет?» — «Нет. Но почему вы не рассказываете дальше? Что это за здание? Ваш сказочный домик?» Можно и так назвать это, хотя в ином смысле: дом, в котором он был сказочно счастлив, дом, в котором счастье кончилось, как сон, кончилось пробуждением. В нем жила Гудрун, волосы у нее были, как у Рапунцель [15] Персонаж из сказки братьев Гримм, девушка с прекрасными длинными волосами, по которым, как по лестнице, взбирался к ней в башню возлюбленный. , только светлые, она выросла в Нойштриглау, тремя дверьми дальше, из-за нее он переселился в Варневиц, из-за нее и уехал оттуда. Сто восемьдесят марок зарабатывал он тогда, имел рюкзак с бельем, партийный билет и протез, а у соперника было золотое дно — мясная лавка; некоторые оправдывали Гудрун, от него же этого никто требовать не мог, слишком быстро произошла перемена, в два счета, он узнал об этом, лишь когда был назначен день бракосочетания, в его же загсе, и недели до оглашения были для него чистилищем, но не принесли ни очищения, ни избавления, а ввергли в ад свадебного торжества, огонь для жаровни он должен был сам вздувать торжественной речью, составлением официального акта и поздравлениями. Речь он произнес, говорил гладко и холодно о серьезности испытания, непоколебимости решения, о счастье и долге, почувствовал, как в нем что-то затеплилось, когда увидел слезы на глазах у Гудрун, неожиданно заговорил о безответственности, недопустимом легкомыслии, продажности, вспыхнул, как пламя, отказался от соучастия в этой преступной торговле человеческим телом и покинул контору и городок. Глаза Элизабет увлажнились, как всегда, когда речь шла о чужих печалях, но это было не признаком слабости, а лишь признаком активной деятельности слезных желез, которые странным образом вот уже столько лет бездействовали при собственной боли. «Уже одиннадцать, — сказал Хаслер, — надо идти». — «Останьтесь еще. А о чем вы, собственно, хотели с ним говорить?» — «Это не срочно». — «Какие-нибудь неприятности?» — «Да, но мне не хотелось бы докучать ими вам». — «Конечно, какое жене дело!» Это прозвучало с такой горечью, что Хаслер оторвался от своих игрушек и готов был попросить прощения, но она уже опять вернулась к его делам, к его истории, к девушке с волосами, как у Рапунцель. «Поэтому вы никогда и не женились?» — «Кто знает, что из меня вышло бы, если бы я остался в Варневице?» Этого, разумеется, никто знать не мог, и Элизабет тоже, хотя она и задумывалась над проблемами подобного рода, могла бы поговорить об этом, не делая исключения и для себя. «Что получилось бы из меня, если бы я не вышла замуж, не училась на библиотекаршу, жила бы не здесь, а в Нойштриглау или в Мюнхене? Размышлять о возможных последствиях имело бы смысл только в том случае, если бы можно было разобраться в последствиях действительных, если бы сумма внешних факторов определяла человека в целом. Даже у растений среда, почва и погода определяют еще не все, если не известны в точности свойства семян. А человек ведь не только берет, но и отдает, не только отражает окружающую его обстановку, но и создает ее. Почему Петера оставляет холодным то, что любит Катарина? Почему его привлекает то, что отталкивает ее? Безоблачное детство среди садовых клумб привязало меня к этому месту, и вот я спрашиваю себя, какое влияние это оказывает на мои чувства и мысли и на мой брак, что в свою очередь означает — на Карла. Отчего брачный союз часто ощущаешь как оковы, а иногда почему-то нет? Почему любишь человека, поступаясь даже собственным счастьем? Для всего есть объяснения, но они никогда не объясняют всего. При возможностях, которыми мы располагаем сегодня, необразованность почти позор, но разве не больший позор не уметь толком разобраться в собственном „я“? Поучая детей, я часто спрашиваю себя, на каком основании я то или иное выдаю за истину, навязываю критерии — чьим рупором я при этом становлюсь? Что бы думала я, что бы говорила, не выйдя замуж или выйдя за другого? Когда я задумываюсь о многообразии и непредвиденности человеческих судеб, то не понимаю, каким образом браки могут длиться десятилетиями. Да, я знаю, совместное развитие — вот патентованный ответ, его изобрели, чтобы избежать неприятных слов. Приспособление и покорность — вот, наверно, тот цемент, который в большинстве случаев скрепляет стремящиеся в разные стороны половины, а бывает и худшее, взаимная выгода, привычка, боязнь перемен, внешнее давление на внутреннюю пустоту, как в полушариях Герике. Быть всегда лишь половинкой не каждый сумеет, часто становишься даже и не половинкой, а только (признаться в этом и то уже трудно) спутником, вращающимся вокруг большего светила, вынужденным вращаться, потому что этого требует закон — не природы даже, а любви».