Гюнтер Бройн - Буриданов осел

Разве не было средств против них?

Было: снотворное.

Воскресная прогулка за город ясным зимним днем — вот о чем она мечтала. Как ни странно! «С каких пор тебя тянет на природу? Разве ей не дано право изменяться?» — «Куда поедем?» Они уже сидели в машине под пристальным взглядом Пашке. «В Ненхаузен». — «Как прикажете, сударыня! А где это?» — «Не имею представления». Атлас автомобильных дорог лежал на заднем сиденье: Нельбен, Нельшюц, Немт, Ненкерсдорф, Ненхаузен 18-В-3, значит, на автостраду. «Нет, мне хотелось бы поехать через деревни». — «Очень хорошо!» Утреннее безлюдье делало улицы широкими. Равнодушно зияла пасть Восточного вокзала. «Что тебе приходит в голову при упоминании Штралау?» — «Путина». — «Плохо». — «А тебе?» — «Блуждания, искания» [36] «Блуждания, искания» — название романа Т. Фонтане, герои которого живут в Штралау, одном из районов Берлина. . — «Ты выиграл». Плентервальд, казалось, это уже и есть лоно природы, но потом снова потянулись новостройки, фабрики, похожие на казармы жилые дома, вокзалы, склады, огороды, черные толевые крыши, город распадался задолго до своей черты. Аэродром кичился своей бесконечностью. Голые поля разочаровывали. Справа навытяжку стояли пограничные вышки. Мирно ржавела колючая проволока. «Что тебе приходит в голову при упоминании Кляйн-Махнова?» — «Целендорф» [37] Кляйн-Махнов и Целендорф — два расположенных рядом района, первый — в Берлине, второй — в Западном Берлине. . — «Не считается». Тельтов, Штансдорф, Бабельсберг — пригороду (без города) не было конца. «Потсдам?» — «Старый Фриц» [38] Имеется в виду Фридрих II. В Потсдаме находится его бывший дворец Сан-Суси. . — «Слишком дешево. Потсдамская конференция. Два — ноль». Ветер гнал льдины по Швиловзее, они гудели и трещали у берегов, словно под водой звонили в надтреснутые колокола. Между ними плыли лебеди с реки Хафель, все еще гордые славой, которой одарил их Фонтане. Под Вердером Эрп именем Моргенштерна одержал победу над городом садов [39] Вердер славится своими садами. Во время поездки в Вердер поэт Кристиан Моргенштерн (1871—1914) создал свои первые «Песни висельника». . Бранденбург казался средневековым и современным, приятно непрусским, но сударыня не пожелала здесь остановиться отдохнуть, чтобы не дать сударю возможности освежить любовные воспоминания военных лет: ведь любовь, оставшаяся неудовлетворенной, самая длительная. Итак, дальше, в Брилов, но там ресторан закрыт из-за ветхости здания, в Радевеге — из-за инвентаризации, в Буцове — из-за бегства (восемь лет назад) хозяина на Запад, в Кецюре — просто так, без постижимых причин. Но Бецзее еще существует (Фрице Больман [40] Фрице Больман — уроженец этих мест, чудаковатый герой популярной уличной песенки. , три — один!), на севере — лед, на юге — водная гладь, неровная кромка льда разукрашена пометом пронзительно орущих птиц. В тумане Бецзее казалось морем, холодный воздух разжег щеки, девичьи волосы реяли, как знамя, на ветру, ярко полыхало пламя счастья. Был ли это ее лучший день? Да, но сотни, тысяча еще лучших дней последуют за ним. Так ли? Непременно! Торопливо и глухо били крыльями по воде взлетающие лебеди, вздох облегчения вырывался, когда они после пятидесяти, восьмидесяти метров пробежки наконец отрывались от воды. И вскоре снова приводнялись с шумом, выставив вперед грудь, толкая перед собой гребень волны. К чему такая трата сил? Верба искусно нарядилась в сережки. И все-таки приятно было снова оказаться в теплой клетке машины. «А почему, собственно, Ненхаузен?» — «Разве не ужасна мысль, что умрешь, так и не побывав в Ненхаузене?» — «Некоторые думают так о Париже, Новом Орлеане или Багдаде. Но Ненхаузен?» — «Разница в том, что не побывала я в Ненхаузене только по своей вине». А эти бесстыдные буки, сверкающие своей наготой! Они столпились на моренных грядах и враждебно уставились на болотистый луг внизу. «Как ты хочешь ехать — через Барневиц, Гарлиц или Мюцлиц? Дороги наверняка всюду одинаково плохи». — «А где пахнет чем-нибудь съедобным?» Итак, Гарлиц. Выбор был между жареной картошкой с яичницей-болтуньей и жареной картошкой с яичницей-глазуньей. Фамилия хозяйки Ляйденфрост [41] Leidenfrost ( нем. ) — можно перевести «мерзлячка». , что вполне к ней подходило. Гарлиц вызвал у него воспоминание: свадьба в Вельцове [42] «Свадьба в Вельцове» — повесть Гюнтера де Бройна. . Новые с иголочки сеялки сверкали летними красками. Телевизионные антенны впивались в облака. Коричневые поля распластались на брюхе под ветром. Ненхаузен: вокзал, дома, церковь, замок с заглохшим парком, сквозь деревья которого ускользал день. «Теперь куда?» — «Домой». Черный шелковый горизонт сужался все больше и больше. Фары машины выхватывали просветы, сквозь которые могли сбежать и они. «В Ненхаузене родилась идея Шлемиля». — «Значит, тебе нужен безносый». — «А ты продал бы свою тень?» — «Никогда!» — «Даже если бы тебе вместо этого пришлось продать машину?» — «Смотри, косуля! Могло кончиться плохо». — «За рулем у тебя другое лицо, чужое». — «Сосредоточенное». — «Самодовольное и властолюбивое». — «Ты ревнуешь к машине». — «Чем меньше дорогих вещей нужно человеку, тем он свободнее». — «Без машины этот день никогда не был бы таким прекрасным». — «А ночи еще прекрасней — без машины». — «Ты не терпишь иных богов рядом с собой, вот в чем суть». Все. Два часа длился обратный путь. Так долго они, находясь вместе, еще никогда не молчали.

Ничего удивительного, если едешь ночью по плохой дороге.

«Взгляни на любящих: едва лишь приступив к признаньям, они тотчас же ложь мешают с заклинаньем».

Приятно, конечно, постоянно иметь наготове общие истины в зарифмованном виде: красота формы скрывает их низменный смысл, человек чувствует себя оправданным, почти реабилитированным. Поскольку фрейлейн Бродер знала Рильке лишь по имени и всегда умела прятать вынужденную нечестность за обычным молчанием, стихи могли прийти в голову только Эрпу. Только ему они пригодились — февральским вечером на кухне. Она услышала его шаги и, стоя в дверях комнаты, сразу же, в обход всяких пустопорожних подступов к делу нацелилась на главное: «Ты ходил?» — «Конечно». — «И что же?» — «Придется пойти еще раз». — «Дело уже начато?» — «Нет, слишком большой наплыв, но заявка уже подана, предварительная заявка». Это была ложь.

Небольшая. Он и сам вряд ли понимал, зачем она нужна. Он все равно в ближайшие дни собирался опять пойти туда, должен был пойти, чтобы маленькая трещинка, возникшая из-за лжи, исчезла.

Он убеждал себя также, будто не знает, почему удрал из зала ожидания, где была очередь — тринадцать человек перед ним и пять за ним. Что-то, говорил он себе, заставило его подняться с одной из облупленных скамей, что стояли вокруг стола с замусоленными иллюстрированными журналами и вдоль стен, оставляя свободным лишь проход к двери. Остаться там, гласила его собственная легенда «об ударе ножом в спину» [43] «Удар ножом в спину» — тезис нацистской пропаганды: гитлеровцы объясняли поражение Германии в первую мировую войну только революционными выступлениями немецкого рабочего класса. , для него было так же невозможно, как, скажем, сорвать со стены потемневшего от времени голубя мира Пикассо, ощипать его и зажарить. Он не мог больше выносить этих людей, разглядывавших его и разглядываемых им: этого трактирщика (или мясника?) с двойным подбородком, полицейского из уголовного розыска в ледериновом пальто почти до пят, искусственную блондинку в тюленьей шубке, интеллигента в берете, которому такой важный вид придавала, наверно, только болезнь желудка, остроносую делопроизводительницу (точно такая же сидела в жилищном управлении и сказала ему: «Комнату? Предъявите сначала свидетельство о разводе!»), ожидающую восхищенных взглядов девицу с обложки журнала мод, простуженного функционера, новобрачную, механически ласкающую своего мальчишку-мужа (а этим-то что здесь надо?), беззвучно ругающуюся домохозяйку и, главное, этого ужасного ребенка, отец которого (с безучастным лицом небритого карпа) сидел молча, вместо того чтобы запретить своей дочери приставать к ни в чем не повинным людям. К Эрпу девочка сразу же воспылала особенной любовью. Сначала она долго, словно пойманный волчонок, ходила по кругу и лишь искоса поглядывала на Эрпа, потом вдруг остановилась прямо перед ним, открыв рот и тараща на него глаза. Вскоре ее удивление перешло в веселость, она улыбнулась, но Эрп не ответил улыбкой, чтобы не дать ей повода к сближению, чего явно не одобрили все восемнадцать человек. Он уставился в потолок и попытался сосредоточиться. Добрый вечер, герр доктор Земиш, моя фамилия Эрп, нет, меня зовут Карл Эрп, с «п», как, как что? Нет, без шуток, меня зовут Эрп, Карл Эрп, это уже лучше, я хотел бы просить вашей помощи, чепуха, я хотел бы вас попросить, я пришел, я зашел к вам, чтобы… «Дядя?» Он старался и теперь не смотреть на ребенка, но не мог уклониться от взглядов окружающих, молча зачисливших его в разряд нелюдимов. В надежде, что кто-нибудь из его соседей, ну хотя бы ледериновый мужчина или тюленья блондинка, перехватит у него роль друга детей, выждал несколько секунд и только потом, под давлением коллектива, произнес: «Да?» — в ответ на что девочка, торжествуя, подступила еще на шаг и предложила ему поиграть с ней. Он охотно отказался бы, но не решился и спросил, во что же тут можно играть. Тюленья шубка пришла ему на помощь: «Спой нам что-нибудь, детка». «Сама пой», — огрызнулась девочка и недовольно потерлась спиной о стол. Этой грубостью она убила симпатию, но вызвала смех. Эрп воспользовался возможностью уйти со сцены, вытащил записную книжку с карандашом и прикинулся очень занятым: трижды начертал свою подпись, трижды написал имя фрейлейн Бродер, неизменное имя (а не фамилию, меняющуюся после замужества) с фамилией Эрп, что выглядело странно — тогда, значит, будут существовать две фрау Эрп. «Брак у женщин, — записал он, — это жертвенный алтарь, на который приносится отцовская фамилия». — «Доктор Ляйхтфус, прошу вас!» Значит, он не из уголовного розыска, кто же он, врач, филолог? Скорее, пожалуй, юрист. Но тогда зачем ему адвокат? Остальным, наверно, нужно было то же, что и ему, кроме разве молодоженов. Ребенок взобрался на освободившийся стул ледеринового доктора, пользуясь рукой Эрпа как опорой. «Добрый вечер, герр доктор Земиш, вы, конечно, уже догадываетесь, что меня привело к вам», — писал он. «Что ты там пишешь, дядя?» — «Это тебя не касается». Почувствовав, как волны антипатии накатили на него, он поднял голову. Ты изверг, говорили взгляды. Он капитулировал, захлопнул записную книжку и сунул ее в карман. «Что это за птица, дядя?» — «Это голубь». — «Смешная, правда?» — «Как тебя зовут?» Он приветливо улыбнулся, как полагается при обращении с детьми, и сразу же ощутил приятное тепло доброжелательства. «Элька Пилау, Берлин, Акерштрассе, 33. А что это за дядя, дядя?» Кроме домохозяйки, про себя упражнявшейся в проклятиях, все оживились и исполнились ожидания. «Это Вильгельм Пик». — «Пик-пик!» — сказала девочка, дурашливо хихикая, и ткнула Эрпа в бок. Он беспомощно посмотрел на отца, но тот равнодушно отвел свой рыбий взгляд. «А как зовут тебя, дядя?» — «Август Пипендекель». Девочка закатилась от смеха, и все с удовольствием смотрели на нее. «А что это у тебя за значок? Ты мне подаришь его?» — «Нет!» — «Почему?» — «Потому». — «А это что за значок?» — «Значок как значок». Теперь не только он, но и остальные чувствовали себя неловко, лишь больной желудком интеллигент ехидно ухмылялся и оглядывался в поисках союзников. «Это значок Социалистической единой партии Германии», — произнес простуженный господин, который мог быть только учителем. Но девочка не проявила интереса к его объяснению, она хотела разговаривать с Эрпом и ни с кем другим. «Ты зачем здесь, дядя? Мы разводимся. Ты тоже?» Больше он выдержать не мог, тут это «что-то» из легенды и заставило его подняться и уйти.