Гюнтер Бройн - Буриданов осел

Вместо него пришло другое: облегчение. Без грозного авторитета отца он сможет быть решительнее.

«Как только зиму сменит весна, жди непременно: лопнет труба» — этот стишок много лет назад сочинил один поэтически мыслящий водопроводчик, и они произвели на маленькую девочку, прозванную воробышком, такое сильное впечатление, что частые неполадки с водопроводом и клозетом стали казаться ей неизбежными закономерностями. А это, как известно, очень успокаивает. С тех пор она легче переносила фокусы древнейшего на свете сооружения — водопровода. Если поутру медный кран опять со всхлипом и треском выплевывает воздух вместо воды в некогда белую, а теперь коричневую с черными пятнами эмалированную раковину, она молча и спокойно берет пластмассовое ведро и ключи от чердака и отправляется по пролегающему над ее комнатой пути к Вольфше, которая нацеживает ей воду из другого стояка. Если и оттуда не удается извлечь ничего, кроме всхлипа, то это означает, что весь дом обезвожен. И тогда в жестокий мороз нужно подаваться в соседний дом, а в теплую погоду — на кладбище или к водокачке на Краусникштрассе. Но это случается редко, лишь каждые два-три года, как правило же, вода бастует только в одном подъезде. И тогда приходится быть экономнее в вопросах гигиены, пить больше пива, чем чая, ждать избавителя-водопроводчика и пытаться так регулировать свой обмен веществ, чтобы процессы его внешнего проявления совпадали с часами службы. Ведь для посещения общественной уборной на третьем этаже требуются не только полведра драгоценной воды, но и крепкие центры обоняния, так как остающиеся неизвестными скряги прибегают к сухой эксплуатации агрегата. Износившиеся трубы грозят и кое-чем похуже: закупоркой стоков в подвале или в первом этаже, влекущей за собой запрещение пользоваться раковиной и туалетом, но рассеянные и злонамеренные жильцы не соблюдают его, что приводит к затоплениям, воспроизводить последствия которых здесь так же неуместно, как и канонады проклятий, в такие дни гремящие снизу доверху по всему дому. Но в этом году весенние беды как раз кончились в тот день, о котором здесь пойдет речь, и их последствия только для того упоминаются, чтобы жители новостроек и вилл поняли радость, с которой фрейлейн Бродер посетила вечером хотя и темный, но снова обводненный третий этаж, на некоторое время завладела им (или засела там), не услышала легких шагов Карла по лестнице, заставила его дожидаться у входа в квартиру (от которой у него еще не было ключа) и, через несколько минут застав его раздраженным, удивилась, почему это у него дурное настроение.

С тех пор как они жили вместе, она знала, что самый большой его недостаток в том, что у него очень много маленьких недостатков, ее же недостаток в том, что она не умела разобраться, какой из них сейчас дает о себе знать. Так как в состоянии раздражения он не хотел объяснять причины этого раздражения, она с большим трудом отучила себя от своей прямоты и теперь уже не спрашивала: что с тобой? что случилось? почему ты сердишься? что я сделала не так? — а пыталась действовать обходным путем, хотя у нее и было неприятное (но справедливое) чувство, будто она склоняется перед психотиранией и, маневрируя, ставит себя в зависимое положение, противоречащее как ее натуре, так и намерениям. И все-таки она то и дело прибегала к этому, всякий раз безрадостно и безуспешно, и однажды в гневе у нее даже вырвалось, что единственная возможность не портить ему настроение — не попадаться на глаза.

Итак, Карл стоял перед запертой дверью и, естественно, злился, так как вечер был полон событиями — важными, даже решающими — и он ожидал встретить ее горящей нетерпением.

А она сидела в туалете! Именно эта идиотская мысль и пришла ему в голову.

Не обняв его, не подав даже руки, не засыпав вопросами, она стала говорить о сотни раз залатанных трубах и грубияне слесаре.

Она хотела сперва помыть руки, а вопросы держала при себе, как ни трудно ей было это, ибо знала, что он не любил — считая невыдержанностью, неуважением, — когда ее взволнованные расспросы разрушали построенную на кульминациях и нюансах композицию его рассказов. Его раздражало как раз то, что она делала, чтобы не раздражать его. Она этого не понимала, не могла понять, а если бы и поняла, то ничего не изменилось бы: он нашел бы другие поводы для недовольства, их всегда можно найти. Постичь все причины его недовольства, а тем более устранить их было за пределами ее возможностей. Сегодня его недовольство было связано с только что закончившимся совещанием по поводу будущей библиотечной деятельности их обоих, от подробного описания которого мы здесь, к сожалению, должны отказаться, так как высокая инстанция, где было принято решение, оказалась слишком высокой для хрониста, закрытое дело слишком закрытым, обязанные молчать слишком молчаливыми. Таким образом, публичное остается здесь глубоко интимным, в то время как интимное подробно публикуется. Сам пострадавший, то есть Эрп, готов был сообщить только о результатах, но не о процессе их достижения (так что читателя придется отослать к внушительному количеству такого рода описаний в других романах).

Конечно, и в этом случае можно было бы сочинить: сизый от дыма воздух, напряженная атмосфера, бледные или красные от волнения лица, один беспрерывно курит, другой ест яблоко, застенчивый юноша, под конец находящий самые точные слова, старик, говорящий не о деле, а о своей жизни, один сыплет цитатами, другая отстаивает права женщин, некто впечатлительный ежится от смущения, и некто похотливый жаждет услышать побольше подробностей, можно добавить еще тугого на ухо и, наконец, различные группировки: радикалы, приравнивающие супружеский долг к долгу государственному и стремящиеся усложнить дело развода для руководящих товарищей до той степени, до какой оно усложнено для сицилийцев, вольнодумцы, желающие, чтобы социалистическое содружество имело место и в кровати, и нерешительные, своими «если» и «или» оставляющие все пути открытыми, чтобы под конец присоединиться к одержавшим верх. Можно придумать и выступления в прениях: «Факт остается фактом, у нас, как у членов партии, есть только одна возможность — возвращение к семье». — «Давайте же говорить честно: обманутыми всегда оказываемся мы, женщины. И если здесь кое-кто утверждает, что все мы не ангелы, то я должна возразить, что ораторы сами затрагивают больной вопрос, с которым пора покончить». — «О чем здесь, собственно, речь? О политике, не так ли, в данном случае о политике, проводимой посредством книг, следовательно, об оптимальной действенности библиотечной работы, которая может быть гарантирована лишь в том случае, если испытанный руководитель останется на своем посту». — «Я считаю все выдвинутые здесь аргументы обоснованными, но придерживаюсь еретического мнения, что решающим является следующий вопрос: какое мы примем решение? Вот что будет решающим. Разве я не прав?» И так далее. Но что это нам дало бы? Возможно, добавило бы литературной красочности и, может быть, вызвало бы даже ухмылку, но не приблизило бы нас к истине, а она заключалась в том, что серьезные люди изо всех сил, с максимальной деловитостью и трезвостью старались разобраться в конфликте, в коем личное и общественное перемешивалось самым причудливым образом, и это конечно (при всем индивидуальном своеобразии высказываний) нашло свое выражение в имевшей место дискуссии: (во-первых) в длинной речи Риплоза (тут достаточно будет привести выдержку), (во-вторых) в коротком и полном достоинства объяснении Карла, (в-третьих) в выступлении в прениях Хаслера, оказавшем решающее влияние на (в-четвертых) постановление.