Гюнтер Бройн - Буриданов осел

Итак, Риплоз: «…может, я полагаю, помочь культуре папуасов. Но вернемся к действительности, о которой Лоуренс Стерн, как известно, говорил, что нет ничего выше ее, а Гёте — что она должна направляться нашей волей, и я тоже так считаю именно в связи с нашим Карлом Эрпом, которого я однажды по ничтожному поводу, но (как выяснилось позднее) с полным основанием назвал ослом, имея в виду не глупого осла из народных басен и не осла Гомера (сравнивающего, как известно, в одиннадцатой песне „Илиады“ сражающегося Аякса с таким животным, которого никакими побоями невозможно выгнать с засеянного поля), а осла Буридана, место коего в историко-философском хлеву, где он со времен средневековья стоит между двумя вполне достижимыми копнами душистого сена, одинаковыми по размеру и качеству, и в конечном итоге свалится мертвым, ибо при такой симметрии не сможет сделать выбора, что, разумеется, следует понимать не натуралистически, а символически, как поэтический образ, который я хочу начертать для Карла огненными знаками на стене в виде предостережения, в виде угрозы, ибо подобное известно нам еще со времен Валтасара, чье правильное имя, собственно, Белшар-усур, сына последнего вавилонского царя Набонида, или же из сочинений Гейне и Генделя, хотя обращенный к Карлу „мене текел…“ [48] «Мене текел фарес» — по Библии, слова предостережения, начертанные огненными знаками на стене во время пира Валтасара. конечно, ничего общего не имеет с богохульством, скорее с человекохульством, которое он совершит, если не воспользуется священным правом решения, не употребит свободу воли, а будет ожидать вмешательства высших сил, чтобы они взяли решение на себя, но все это сказано и должно быть понято с оговорками, я подчеркиваю, что все это не более чем предположение, подозрение, догадка, и говорю здесь об этом лишь потому, что придерживаюсь, короче говоря, того мнения, что мы вправе и должны от него требовать только решения как такового, но не более, дабы не постигла его судьба схоластического осла, а нас — калифа Омара, которого некоторые и вправду считают поборником физической чистоплотности, апостолом гигиены, поскольку он, по преданию, использовал книги всемирно известной Александрийской библиотеки для отопления своих бань, хотя делал это отнюдь не из гигиенических соображений, а полагая, будто только Коран и его комментарии достойны того, чтобы их читали, и левые интеллигенты того времени наверняка воспринимали это как варварство по отношению к культуре, хотя публично указывали лишь на более высокую теплотворность торфа и дров и считали, что угрюмые лица библиотекарей явятся надежной защитой запретных книг, — все это, разумеется для того, чтобы спасти книги, они ведь думали о мировой культуре и о будущем, калиф же — только о религии и престоле, то есть о политике данной минуты, то есть узко и слишком ограниченно, что сделаем и мы, если станем предписывать Карлу смысл его решения и забудем, что для нас и для библиотеки дело кончится быстро, для Карла же оно будет продолжаться долго, может быть, даже всю жизнь, и тут нам не мешает вспомнить о страшном обычае индусов…»

(Конец выдержки.)

Во-вторых, заявление Эрпа: «Да, верно, я живу с коллегой Бродер и намерен развестись с женой. С тем, что мы не можем работать в одной библиотеке, я согласен, но не могу согласиться, что коллегу Бродер нужно заменить коллегой Крачем. Это, правда, было бы просто, но несправедливо. Мы обещали ей должность и должны выполнить свое обещание. Если говорить о вине, то вина всецело моя, а не ее. И поэтому уйду я. Вот все, что я хотел сказать».

В-третьих, Хаслер: «Мы не имеем права облегчать себе дело, как в библейской истории с блудным сыном, вернувшимся под родительский кров голодным, грязным и покрытым струпьями, мы не имеем права без раздумий отмыть его и умастить, заклать тельца. А если собираемся хвалить его, то надо прежде спросить: за что, собственно, уж не за возвращение ли к затхлости стародавнего, за отречение, за малодушие, за тоску по перине? Мне кажется, осуществление требования вернуться во что бы то ни стало было бы торжеством абстрактной морали, чуждой нам. И если здесь вообще можно судить, то судить надо не по мерке сомнительных законов, а по законам действительности. А она такова, что, возможно, всем троим страдающим или действующим лицам новое положение пойдет на пользу. Во всех высказываниях о нанесении урона авторитету мне все время слышалось одно: надо наказать не того, кто так поступает, а того, кто признается в этом, то есть честного человека. Что касается вопроса о кадрах, то тут я другого мнения, чем Карл, но не думаю, что мы должны удерживать его против воли, как мне ни жаль, ибо понимаю, чтó мы теряем в его лице: члена партии, который благодаря действенной силе любви нашел путь к новой жизни! Но я прошу его рассматривать свое перемещение не как епитимью или наказание, а скорее как необходимую меру, которая, к сожалению, и для нас и для него чревата трудностями».

И Хаслер убедил. Об этом свидетельствует, в-четвертых, принятое решение: «Ко времени зачисления на работу практикантки Бродер назначить нового заведующего библиотекой. Оказать помощь товарищу Эрпу в поисках подходящей для него должности».

Таким образом, Карл одержал двойную победу — над самим собой и над товарищами, но оснований для бурной радости это, конечно, не могло дать.

Точнее говоря, он был потрясен. Хотя его благородство было не просто красивым жестом, он все же надеялся, что его жертву не примут.

Он был опечален, что придется расстаться с плодом своих многолетних трудов, с библиотекой!

А оклад! Да, что там ни говори, а на деле Эрп был наказан, чего, конечно, не поймут люди, всю жизнь мало зарабатывающие, хотя бы фрейлейн Бродер, никогда еще не имевшая сберегательной книжки и вращавшаяся главным образом среди людей, которым сумма, вырученная Эрпом, продай он, скажем, подержанную машину, и во сне не снилась. Соответственно этому она и реагировала вечером, то есть трезво: начала подсчитывать. Ее будущий маленький оклад плюс его будущий маленький оклад составляли вместе больше, нежели его нынешний оклад плюс ее стипендия. В чем же тогда беда? Да в том, что ее будущий маленький оклад и его постоянный большой оклад составляли бы, естественно, значительно большую сумму, но основная беда в ее реакции, заявил Эрп после трагической паузы. Этого она, как призналась, не понимала, ведь они уже много дней говорили о предстоящем собрании, обсудили каждое слово, которое скажет Карл, и хотя у нее были совершенно иные планы, она в конце концов пересилила себя и согласилась с ним, но все время пыталась его убедить, что ему незачем приносить ей жертву, снова и снова уверяла, что для нее самое главное быть с ним вместе, в Берлине или где-нибудь еще (лучше где-нибудь еще), он же одного только боялся, как бы его предложение не отклонили, теперь предложение было принято, чего же он хочет? Ничего, решительно ничего, все хорошо, за исключением ее обескураживающей реакции: он возвращается, весь дрожа от возбуждения, после великой битвы, а она несет что-то о водостоке! Но ведь она хорошо знает, как его раздражают преждевременные расспросы, а за мужество она его уже хвалила — что, ради всего святого, она еще должна делать? Хоть как-нибудь, хоть чем-нибудь показать, что и ей все это не безразлично, что угодно, только не это равнодушие, не эта холодность! Но ведь это же вовсе не холодность, а трудно дающаяся сдержанность, которой он постоянно требовал. Да, но не в такой ситуации: в конце концов, только что рухнуло дело всей его жизни и он остался ни с чем! Значит, она вдруг стала для него ничем? Какая чепуха! А как же понять это иначе? В том-то и беда, что она не может его понять, вероятно, потому, что несчастье обрушилось на него одного, странно только, что других она, судя по всему, лучше понимала, хотя бы этого идиота-писаку Эбау, например. «Прошу тебя, Карл, прекрати, пока ты еще не все разрушил». — «Господи, это дурацкое воркование голубей сводит меня с ума, и эти белые стены, и эта теснота!»