Гюнтер Бройн - Буриданов осел

Какой банальный поворот! Он показывает, насколько неподготовлен был Эрп. Все слова, что приходили ему на ум, были либо патетическими, либо сентиментальными и, следовательно, невозможными перед ее решительным, холодным лицом.

Ему действительно удалось признать ее лицо холодным, а себя — вправе упрекнуть ее в этом («Как зло ты смотришь на меня!»), потому что сам плохо владел собой и не мог сдержать раздражения, на что требовалась причина (точнее: мнимая причина), — вначале он назвал ее бродеровской холодностью, потом бродеровскими слезами. Ибо (хотите верьте, хотите нет) вызывавшие восхищение глаза неприступной фрейлейн стали вдруг источником теплых соленых капель, насквозь промочивших (не вдруг и не сразу, а в течение вечера и ночи) ее носовой платок — разочарование было слишком велико, чтобы пережить его с сухими глазами; желанная ясность между ней и Эрпом оказалась недостижимой; решение покинуть Берлин — принятым напрасно; он не мог ни последовать за ней, ни признаться, что это решение — при его неспособности выносить подъезд Б и свое развенчание — было единственной возможностью спасти их любовь. А ведь она так верила в успех. Все, что отравляло их любовь, тем самым устранилось бы. Путь, по которому они шли, оказался для него слишком трудным. И чтобы спасти то, что еще можно было спасти, им надо было избрать новый. В этом и был ее долг, только ее. Ей, более сильной, нужно было принести жертву, чтобы, показав пример, заставить его наконец полностью порвать с прошлым и начать все заново или (если такое ему не по плечу) сказать ей честное, твердое «нет». Даже это было бы лучше, чем медленный, болезненный, унизительный распад большого чувства. Так думала она. Он же пустил в ход сперва упреки, потом увертки, отговорки, полупризнания, которые тут же брал обратно, клятвы, которым она хотела бы, но не могла верить, объяснения, казавшиеся убедительными, самобичевания, заставлявшие ее расчувствоваться, просьбы о терпении и отсрочке — и все время снова и снова нечестность, неопределенность. «Неужели ты так и не можешь мне ясно сказать, что ты собираешься делать?» — «Все, чтобы не потерять тебя!» А при этом он был даже не в состоянии жить с ней в заднем доме и простить ей потерю руководящей должности. Разве это не достаточная причина для соленых потоков? Окончательно убедившись, что его мечта о деревне оказалась пустой болтовней, она ожидала боли, своей и его, но вдруг поняла, что он, в сущности, всегда был готов свалить на нее вину за добровольно приносимые им жертвы. Так дальше продолжаться не могло. Она старалась добиться ясности, он же был заинтересован в неясности. Потому что неясность заволакивала туманом необходимость решения. Потому что всякое решение означало разрыв. А разрыв причиняет боль. А боли он боялся. Эрп был труслив; сколько ни повторяй это, все будет мало. Он был подобен ребенку, который готов неделями терпеть зубную боль из страха перед длящейся секунду болью в кабинете зубного врача. Имей он твердую гарантию, что соответствующие нервы будут обезболены, он был бы сговорчивее. «Ты уверен, что вся беда только в угрожающем тебе переводе на другую работу и в сложностях совместной жизни?» — спросила она. Но добиться от него решающего слова было невозможно. А ведь ему стоило только сказать «нет», мысленно он десятки раз говорил это, но произнести вслух не решился. Зато он нашел успокоительные аргументы, почерпнутые из литературы, общие места, такие, которые не компрометировали бы его и не обижали ее: никакая любовь не вечна; вообразить любовь легче, чем пережить в действительности (это касается любой действительности, в том числе и послереволюционной); лишь в разлуке любимая вечно молода; любишь сновидение и страшишься пробуждения и так далее. Но вслух ни один из этих аргументов не был высказан. Он ответил: «Да, только в этом!» — и вдруг (во избежание дальнейших вопросов подобного рода) обнаружил, что над доходным домом с узкими дворами и темными подъездами еще много света и пространства, где можно строить без материала, рабочей силы и разрешения, жить без официального ордера в волшебной обители со сказочным комфортом, в чистеньких (не загрязненных действительностью) собственных домиках будущего, и заговорил об этом: о библиотеке в замке (шинкелевского образца), о процветающих деревнях вокруг, где председатели сельскохозяйственных кооперативов и бургомистры из уважения к библиотекарше становятся пропагандистами литературы, о социологических исследованиях, о статьях в отраслевом журнале и газетах, о концах недели, проводимых вместе (с апреля по октябрь у нее, с ноября по март у него), о комнате в замке с видом на пруд, о катании на лодке по реке (если она там есть). Слишком велико было искушение верить его россказням, в особенности когда его рука покоилась на ее шее, губы касались ее кожи в том месте, куда не заглядывает солнце. «Ты думаешь, у нас еще что-нибудь получится?» — «У нас будет получаться всегда, всегда, всегда!» Он верил не во все, что говорил, и говорил не все. Например, ни слова не сказал об ангеле-спасителе Мантеке и его радостной вести. Он поблагодарил ее за свою вновь обретенную должность (в которой больше не нуждался) и позволил ей уйти в добровольное изгнание.

С кровоточащим сердцем!

С кровоточащим сердцем, с которого свалился камень.

Не успел еще мотор заглохнуть, как Пашке уже появился в окне, вытирая с утренней щетины остатки яйца, тут же дал справку («подъезд Б, пятый этаж!»), навел справку («Куда поедете?») и не торопясь начал устраиваться на своем излюбленном месте: надел кепку, поставил чашку кофе на подоконник, подсунул подушку между животом и окном, заулыбался: все-таки мы победили! Представление могло начинаться. Зрителей собралось достаточно: хозяйка пивной, фрау Гёринг с сеткой, полной булочек, трое ребят с ранцами. Из соседнего двора шарманщик обеспечил спектакль музыкальным сопровождением: «Ла палома», «Воздух Берлина». Пашке отстукивал ногтями такт на дребезжащем подоконнике, показалась фрау Вольф с торшером и ведром, пробормотала что-то похожее на приветствие и опять исчезла. Мальчишки опрокинули ведро и удрали. Щетки, стиральный порошок, крем для обуви оказались на мостовой. Наконец появилось одно из главных действующих лиц. Эрп и водитель тащили огромную корзину с двумя ручками, с которой Вильгельм Бродер больше двух десятилетий назад вернулся из своей восточной глухомани на родину, в рейх, треть столицы которого теперь вновь покидала в восточном направлении его дочь. Ведь Ангермюнде находится, кажется, на востоке, а может, и на севере, почти в Польше или почти на Балтийском море, так уж точно Пашке этого не знал, да ему и наплевать, лишь бы она убралась, не действовала ему на нервы и не пугала своим надменным лицом, холод которого не растопили ни прощальное настроение, ни утреннее солнце, когда фрейлейн Бродер выступила на сцену с чемоданом и портфелем, молча кивнула в знак приветствия и вновь удалилась, чтобы принести кресло, настольную лампу, веник, бак для белья, фрау Вольф притащила полки, Эрп с водителем — стол и ложе разврата и все это погрузили в машину, а шарманка переключилась со старинного вальса на неумирающую мелодию «Через Берлин течет все та же Шпрее». Пашке барабанил в такт. Он считал песенку правильной, соответствующей ситуации, успокоительной и верной, ведь многократно воспетая река все текла и текла в том же русле, так же как и он (Пашке) высовывался все из того же окна, в то время как бродеры приходили и уходили, а аморальность и заносчивость справедливо карались: выселением из столичного рая, разлукой, переездом, достаточно жалким — маленькое грузовое такси, да и то почти не загруженное, половину имущества составляла не мебель, как у порядочных людей, а всего лишь ящики с книгами. Куда девалась единственно ценная вещь, картина в золоченой раме, настоящее масло?