Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Тот, кто много ездит на поездах, наверняка давно перестал обращать внимание на стук шпал. Они словно в домино играют, меняются местами, бьют по очереди, стонут, почти поют. И алюминиевая ложка в казенной чашке вторит им целыми часами — то ли успокаивая, то ли убаюкивая. Это и есть почти что фольклорный гимн нашей огромной, длинной и бескрайней страны. Под эти звуки русской дороги ты, читая эту книгу-откровение, вдруг с головой окунаешься в неведомый мир, спрятанный от нас колючкой, словно отгороженный от нас сейчас нестираной занавеской, висящей на окне купе. Скрытый шумом железнодорожных шпал или песней блатного радио. Или звоном подстаканников из вагона-ресторана. Этот мир вроде бы рядом, вокруг нас. Каждый твой сосед в этом поезде может быть оттуда. Я оглядываюсь. Я сейчас в вагоне один.

Прижавшись к замерзшему снаружи окну вагона и прекрасно понимая, сколько дней и ночей слушать мне тут эту музыку «шпал и стаканов», я трепетно, словно боясь потерять какие-то буквы, вгрызался в эту рукопись, параллельно записывая все свои впечатления в блокнот. О чем-то я, конечно, слышал впервые, что-то казалось мне знакомым — многие арестантские судьбы похожи друг на друга. Но эта была особенной. Не потому, что ее автор сумел так подробно и детально изложить каждую минуту своей неволи, но и потому, что такой неволи никому не пожелаешь — даже заклятому врагу. Очевидно же было вот что: эта рукопись была для ее автора делом жизни, ребенком, миссией — именно так к его труду можно и нужно относиться. Вне зависимости от того, симпатизируете вы ему или нет. Оправдываете или осуждаете.

Итак, кто он? Неведомый нам автор Михаил Захарии из города Братска, передавший «на волю» труд своей жизни? Какой он, этот человек, пятнадцать лет находящийся в плену «пожизненного заключения», с этими маленькими окошками на крыше-решетке, с короткими прогулками по периметру бокса, с руками, застегнутыми за спиной тяжеленными, впивающимися в кожу браслетами, с каждодневным досмотром, когда у тебя во рту ищут лезвие или гвоздь, с водянистой баландой в алюминиевой миске, с несломленным характером и прямым взглядом чуть усталых глаз? Я смотрю на его фотографию.

О глазах зэка стоит сказать отдельно. У тех, кто побывал «там», они особенные. В них невероятная глубина и тоска, в этих взглядах — боль и всполохи страха. Я видел в разных колониях и лагерях совсем разных людей: и опущенных «бутырских девочек», переодевшихся в женское платье и поющих песню Ирины Аллегровой «Суженый мой, ряженый», и глаза навсегда проигравшего свою никчемную жизнь паренька из-под шконки общей мужской камеры, и настоящих «мужиков», что за дело сидели и так же по-деловому выйдут. Я видел глаза настоящих буйных и безумных психов, ждущих в подвалах той же Бутырки своего этапа в «Серпы» (Институт имени Сербского) на медицинское освидетельствование. Я помню взгляд прикованного передо мной к батарее отопления (видимо, чтобы не бросился на меня, его решили-таки приковать), сидящего в «Мордовской зоне» двухметрового маньяка Сергея Ряховского, который убил собственноручно более двенадцати человек (говорили, что значительно больше, но трупы не нашли). Я помню глаза всех этих людей. В них была задавленность зверя, было поражение. Я также хорошо помню глаза известных мне журналистов, отсидевших каждый за свое и давно уже вышедших на свободу. У каждого заключенного первое, что меняется, — это глаза.

Михаил Захарин

Но глаза Михаила Захарина другие. Всмотритесь в них. Заметили? В них, кажется, нет страха. Зато есть улыбка. Просто так, в отдельности, это еще ни о чем не говорит. Но с удвоенным интересом заставляет читать его книгу. Что же мог написать парень с такими глазами — чуть с хитринкой и без следа страха? Он сражался в битве с самим собой. Проиграл или выиграл — решать вам. Суд признал его виновным, он сам себя таковым не признает никогда. Он, по его же мнению, выиграл главную битву — за право остаться человеком. Раньше я знал одного такого человека. Его звали Кириллыч, кто-то — Вячеслав Кириллович, кто-то (из близких) — Япончик или Японец. Я помню его глаза во время наших разговоров в камере тюрьмы МСС на Манхэттене, помню его телефонные звонки и помню то чувство, когда видишь его глаза, даже еще не взяв в руку телефонную трубку.

Мне рассказывали, как однажды, после очередного инцидента с задиристой публикой из Гарлема, представителей которой в МСС было хоть отбавляй, Кириллыч вышел с ними «на разговор» на тюремном дворе. Их было восемь, он — один. У них в руках гантели из спортзала, биты и доски от скамейки, у него — гнутая алюминиевая ложка из столовой. Увидев Япончика с ложкой в руке, его оппоненты отступили. Они увидели его глаза.

Но что они скрывают, эти глаза? Бесстрашие, злобу, гнев, силу? Прижавшись к замерзшему окну и слушая самую «шансоновскую» на всем белом свете музыку сибирских шпал, я перелистывал страницы его рукописи.

Этого парня на рисунке зовут Михаил Захарин. Я никогда не видел Мишу. Но мне кажется, что я знаю его очень давно. А вы разве не знаете его? Вы ведь уже прочитали его историю, написанную шариковой ручкой. Он — один из многих, таких же, какими были мы лет пятнадцать-двадцать назад. С таким же характером, ростом, голосом, взглядом, походкой, прической. Это мы — целое поколение, которое почему-то называли (и продолжают называть) «поколением 90-х», словно отделяя эту эпоху от современности, от нашей эры. Это мы выросли где-то окраине разваливающейся на части страны, на сломе эпох. И мы считали, что весь мир лежит у наших ног, мы стремились выиграть любой ценой у изменчивой фортуны, мы обманывали судьбу. Мы сами делали свой выбор — и только время было нам судьей. Мы искали счастье там, где могли, мы учились всему и каждую минуту. Только вот у каждого из нас по-разному сложилась судьба.

У Захарина и его товарищей-подростков, которых потом, поймав всех до одного, судьи и опера в Иркутске будут называть «братской ОПГ» или «бандой Миши Скрипника», крышей было небо, а всю землю вокруг они считали своей. Как и каждый их ровесник когда-то, и не только в Братске или Иркутске, а по всей стране. А потом был арест, СИЗО, пытки, пресс-хаты, две попытки суицида, суд, Тулун, «Сова» и эта книга. Которую он сам еще не видел и не держал в руках. Которую читаем мы и ровно в эту же минуту — его брат, сестра, родители, племянницы, родные.

Мимо их квартиры, где вечерами приветливо горел свет, Мишу Захарина пятнадцать лет назад опера возили на допросы, следственные мероприятия, избиения. Он видел огни этих окон, ветер, волнующий занавески, брата, что-то говорившего по телефону на кухне. Он, наверное, думал: как же повезло, что сегодня меня провозят в СИЗО именно по этой дороге! Интересно, он сам понимал, что это была не счастливая случайность, это они — опера и следаки — делали так специально. Именно ради этого — чтобы ты увидел эти окна, эти силуэты, эти занавески, эту струйку дыма от сигареты брата, чтобы тебе показалось, что ты слышишь их голоса. И чтобы ты заодно понял — это может быть твой последний раз… Это была изощренная пытка. Такое и нарочно-то не придумаешь…