Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Вот такое элегическое воспоминание посетило меня сейчас, когда я стоял в грязном, сером тюремном дворике, когда подставил свое небритое лицо под новогодний снег…

Вдруг я понял, что ничего с того времени не поменялось! Мое детское мироощущение при созерцании этой тихой зимней картины — не изменилось! Между моим детским «Я», сквозь которое проходили потоки радости и тихого восторга в те минуты, и «Я» уже взрослого, замученного непростыми обстоятельствами жизни — нет никакой разницы! Я тот же десятилетний мальчуган и чувствую то же самое. Мое ощущение жизни, момента, его текущий смысл в минуту падающего снега — всегда одинаков для меня и неизменен. Это умиление и тихая радость… Мое внутреннее сенсуальное «я» [1] Сенсуальный — основанный на чувствах, ощущениях (примем, автора). , этот крохотный спектр эмоций — не меняется. Меняется лишь внешняя оболочка, условия жизни, меняется одежда, машины, мода, мораль; меняются жены, нас предают друзья, мы толстеем, но вот это сенсуальное «Я», которое швырнуло меня в детство, где формировались мои чистые восторги жизнью, вот оно — неизменно и не может пройти просто так!.. Оно закончится с нами. А в наши дни оно лишь может покрыться налетом цинизма, скрыться за грубостью окружающей среды и дурных привычек. Его можно не услышать в повседневной спешке и суете, не разобрать в этом многослойном шуме. Я не знаю, понимаете вы меня или нет, — неважно! Но если вы однажды случайно наткнетесь на воспоминание, ощущение или явление из своего детства, то остановитесь и прислушайтесь к себе!.. Вы почувствуете, что у вас есть непреходящее, фундаментальное, подлинное, чистое, без примесей и по-детски искреннее состояние души.

Некая константа эмоций, которая была задана в детстве, которой вы и являетесь.

Сегодня Новый год.

Вернувшись в камеру после прогулки, я ничего не хотел делать. Не хотелось ни с кем перекрикиваться, кого-то тревожить, не хотелось, чтобы тревожили меня. Я протер полы влажной тряпкой, вымыл руки и сел на единственную в камере приваренную к шконке табуретку. Посидел. Помыл и съел яблоко, потом мандарин. Сел. Посмотрел на потолок, на стены, бросил взгляд на тусклую лампочку. Загрустил. Закурил…

Все эти дни я думал о многом и не переставал думать о Ней. Думал постоянно. Она протискивалась между самыми мрачными мыслями, в минуты самых неприятных дум. Она была настырной. Такими же качествами обладали и мысли о Ней, постоянно проникали в те места, где им не было места. Я задумался, и мне взгрустнулось. Тогда я сел и написал небольшое письмо-записку Ей. На маленьком листке, мелким почерком, в каждую клеточку. Написал, что — всё ! Больше не надо маяться и метаться, ждать и надеяться, по возможности быстро забыть и не вспоминать. Что-то еще про ее «очаровательность» в момент, когда она плачет. В общем, скомпоновал какие-то сентиментальные слова и фразы, которые максимально отражали мои размышления о Ней и о необходимости резко «расстаться» (хотя мы и так уже не были вместе).

Писал, сидя на полу, перебирая в памяти ее движения, жесты, ужимки, взгляды, губы… Хотел предсказать себе Ее реакцию.

Это здорово отвлекло меня от окружающей действительности.

Доставить эту последнюю (я так думал) записочку до Нее оказалось делом непростым. Я не хотел прогонять ее через цензуру. Строчки были слишком личные. Пускать чужих к себе в душу — больно. Как сигаретой прижечь себе глаз! Поэтому я выгнал письмо через Лёху Б.

Я свернул записку в плотную трубочку, она получилась не толще простого карандаша и не длиннее половины его. Запаял в целлофан. Это называется шпулей. Потом я обернул ее бумагой и спрятал под стельку в самый носок кроссовка, предварительно узнав, что обувь не проверяют.

Так я выходил на прогулку каждый день, пока мне не повезло и меня не закрыли по соседству с Лёхой, моим другом и подельником, который на тот момент тянул свою «пятнашку» в карцере.

Я, застегнутый в наручники, снял кроссовок и вынул из-под стельки шпулю. С трудом, без помощи рук надел кроссовок обратно. Сдернул бумагу со шпули. Нашел щель в стене и вставил в нее записку. Стукнул Лёхе в стенку, сказав: «Смотри!» Вытащил зубами из стенки свою записку, прицелился, подпрыгнул и выплюнул прямо в дырку между прутьями решетки вверх через стенку. Записка перелетела.

— Дома, — сказал Лёха.

Готово! Он прятал ее у себя до тех пор, пока к нему не пришел адвокат. Адвокат уже, переложив письмо в конверт, отправил Ей, в прекрасный город с мостами.

Вот какая получилась усложненная процедура отправления. Но знала ли Она это? Нет! Было ли Ей это интересно? Вряд ли! Где Она была, что чувствовала, когда читала эту помятую бумажку? Не знаю. И вообще, какая теперь уже разница? Я для Нее перестал быть. Я для Нее умер, выпал в осадок Ее воспоминаний. С годами он покроется новым слоем будущих отношений, знакомств, впечатлений и свежей радостью текущих дней. Я буду в самом низу. Ей станет просто лень мысленно ворошить прошлое, взмучивая чистую воду своей памяти, поднимая меня со дна.

Все мы временны и скоротечны. А наши чувства предательски обманчивы в своем кажущемся постоянстве и скоротечны вдвойне. Всё забывается в этом мире, всё проходит. Важно, как мне кажется, лишь то, какое впечатление мы оставляем человеку, с которым расстаемся. Впечатление вне памяти, оно тоньше и неуязвимо для времени. Оно, кажется, не исчезает с годами. Эта легкая, но прочная связь создается у нас где-то в мозгу в виде нейронов, не меняется и не проходит. Вот почему мы, пробуждаясь, не всегда можем вспомнить свои сны, но впечатления о них сохраняются и задают тон нашему настроению. Мы не можем вспомнить песню, но сохранившееся впечатление о ней говорит, что она прекрасна.

Так же и о человеке: мы можем забыть его черты лица, цвет глаз, движения, голос, но впечатление о нем — никогда!

Я знал это подсознательно. Поэтому я хотел оставить Ей себя в виде приятного, доброго впечатления, о котором можно было бы красиво взгрустнуть, вспомнить.

В общем, обычные проявления тайных страстишек заурядного человека. Ничего оригинального из моего рваного нутра не вырывалось. И, наверное, ничего волнительного, как мне теперь кажется, я тогда Ей не написал. Несколько сентиментальных, быть может, ласковых строк. Попытка вывернуться наизнанку в последний раз, но при этом с полным сохранением достоинства и мужского хладнокровия в беде… Какие-то напутствия, пожелания, прощальные слова, не помню точно. Впрочем, неважно уже! Уже давно все неважно. Это тогда мне казалось, что важно суметь сказать последние слова. Сказать красиво, значительно, осмысленно. Задеть за душу, тронуть, взволновать, стать маленькой занозой в сердце…