Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Но сейчас я потихоньку начал восстанавливаться. Каждый день ходил на прогулку, но иногда они изыскивали «причины», и я оставался в своей влажной темнице, лишаясь драгоценных глотков воздуха.

В маленьких двориках, со скованными за спиной руками, я бегал по кругу, прыгал на стенку, отталкиваясь ногами, и приседал. Поскальзывался на льду и больно падал, наручники врезались в кожу и кости острыми краями, затягивались еще туже, оставляя сине-кровавые следы. Падал, но поднимался, матерился, но, что забавно, смеялся!

Я смеялся от собственной неуклюжести и нелепости происходящего. Попробуйте почесать себе коленкой нос или даже глаз, представить себя со стороны и не рассмеяться.

На прогулке часто общался с соседями, когда это позволяла смена. Мои близкие, те, что сидели в карцерах, все время кричали мне, поддерживая, ободряя теплыми словами, сочувствуя моему незавидному положению. И это здорово ободряло меня, хоть я и понимал, что практического смысла в этих словах нет, лишь только импульс искренности друга. А затем мы расставались.

Прогулка — это единственное пространство, в котором можно было коммуницировать с другими людьми, узнавать тюремные новости, получать и передавать приветы. Для меня это был луч света среди мрака.

Каждый день у меня играло неизменно «Русское радио». Его мертвая музыкальная ротация начала активно надоедать. Все эти Фриски с Аварией, Орбакайте, Басковы, Корни, Фабрики, Киркоровы, Блестящие, Свистящие, Смердящие, Крутящие пальцем в носу (в носу ли?). Вся эта попсовая непотребщина начала меня откровенно бесить (но все же отвлекать от гула тяжелых мыслей). Я пытался отключить, сломать, убрать эту звуковую коробочку, спрятанную глубоко в стене, но безуспешно. Уж слишком надежно она была защищена от моих деструктивных намерений. И таким насильственным образом я подвергался аудиальной пытке. «Русское радио», звучащее без перерыва, без перебоя, уже вызывало стойкое отвращение.

По окончании карцера (5 января 2007 года) пришли молодые тюремные клерки и по шаблону придуманного повода в постановлении продлили карцер еще на пятнадцать суток.

Это несильно-то меня удивило. Во-первых, все самое худшее со мной уже произошло. Во-вторых, я этого ожидал и, соответственно, был готов к этому. В постановлении было написано, мол, вел переговоры с камерой такой-то, с осужденным таким-то (который находился совсем на другом продоле, через несколько стенок и дверей от меня, что не давало никакой возможности «разговаривать» с ним. Я им это говорил, этим беспрецедентно тупым клеркам), тем самым нарушил статью какую-то. Ну и так далее.

А написали они это только потому, что в той камере отбывал свои очередные пятнадцать суток мой близкий, Саня Франц. И значит, теоретически, по их высокому разумению, я должен был с ним разговаривать. А то, что между нами три толстых бетонных стены и десять дверей, это для них, конечно, не аргумент. И вот этот нонсенс они вписали в постановление о водворении меня в карцер. Но все же, на свою беду, я попытался их вразумить: «Ребята, — говорю, — зачем же вы пишете такую нелепицу, ведь рядом, через камеру, сидит другой мой подельник (Андрюха Крыс), могли бы его вписать для достоверности, так как его местоположение как раз и располагает к межкамерному общению. А с Францем я говорить просто не мог физически».

Они, конечно, проигнорировали мои призывы к логике и здравому смыслу с тупыми лицами, но взяли себе на заметку мой железный довод. И через пятнадцать суток карцерное положение мне было продлено с учетом уже моих доводов (быстро схватывают): «Вел переговоры с камерой по соседству». С Андрюхой, короче. За это хоть не было обидно, ведь я действительно с ним разговаривал. Еще как! Нам все равно продлевали карцера без причин, не разбираясь. Поэтому мы для соответствия подгоняли свои нарушения под их постановления, чтобы не сокрушаться о необоснованности приведенных в них доводов. Забегая вперед, скажу, что так со мной продолжалось полгода. Постоянно продлевали и продлевали, изматывая меня голыми стенами и голодом. Как я тянул эти шесть месяцев, будет забавно услышать. Но обо всем по порядку.

Дни летели. Менялись числа января. Каждый день меня и мою камеру обыскивали, выводили на прогулку. Под лай собак. Обозленная травля со стороны тюремных клерков постепенно ослабевала. Наверное, им надоело самим постоянно щетиниться, как крысам, и держать эту бессмысленную агрессивную стойку. Они же тоже люди.

Раз в неделю меня мыли в бане. Реже стригли. Иногда приходил библиотекарь. Попадался Достоевский, еще раз перечитал о нравственно-идеологических метаниях Раскольникова, в очередной раз поражаясь невероятной глубине психологизма романов. Попадалась биография Солженицына, написанная его женой, попалась «Драма на охоте» Чехова, после прочтения которой я записал Антон Палыча в список любимых писателей. Попадался Джек Лондон (слабо), Пикуль с его обожаемой зэками «Каторгой». Многое попадалось, но лучшие книги я покупал сам. Именно в тюрьме у меня развилась страсть к чтению, я бы даже сказал жажда, в хорошем смысле жадность до умных, глубоких, талантливо написанных книг! Тюрьма же и сформировала у меня, считаю, хороший литературный вкус. Здесь я смог оценить Набокова, Чехова, Достоевского, Довлатова, Толстого, Маклюэна, Фицджеральда, Прилепина, Улицкую, Быкова, Паланика, Гришковца, Пастернака, Оруэлла, Цветаеву, Блока, Рубину, М. Степанову и многих других талантливых и великих писателей. Одно из положительных качеств, приобретенных в тюрьме, — любовь к литературе! Жажда знаний к специальным профильным книгам, к публицистике, к нон-фикшену, помогающему расширять кругозор, накапливать и обогащать внутренний мир. Я полюбил качественную словесность, я узнал, что слова могут быть спасительными, красивыми, глубокими и даже вкусными, как бисквит. Я обнаружил в себе маленькую физиологическую страсть, тягу к лингвистике и графомании, любовь к поэзии и психологии. Именно книги являются причиной того, что я пишу. Именно книги являются основным интеллектуальным средством моего выживания в тюрьме. За моей спиной, наверное, десятки, может, сотни килограммов прочитанной литературы. И чем больше я читаю, тем больше понимаю, насколько я глуп и малоразвит. Тем больше мне хочется читать, развиваться, расширять свою компетентность, обретать знания — простые и сложные!

Раза три в неделю ко мне приходил Слава, мой адвокат, друг и товарищ. Каждый раз меня выводили два человека сопровождения плюс кинолог и собака (так и хочется сказать: два поляка, грузин и собака, как в том польском фильме про войну). Иногда была покладистая овчарка с умными глазами, а иногда безумный, агрессивный ротвейлер, который кидался на всех подряд, брызгая слюной и клацая зубами.