Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Заместо Андрюхи посадили какого-то дагестанца по имени Султан. Довольно разговорчивого, добродушного и вроде как неплохого чела. После двух дней общения он уже называл меня «братан», я к подобной форме всегда относился с молчаливым скепсисом. Он приглашал меня к себе в деревню, в Дагестан, поесть барашка и отдохнуть. Лет через десять. Он почему-то был категорически уверен, что меня освободят через червонец. Я, конечно, был рад таким светлым прогнозам, но мое внутреннее чувство рисовало мне другие, не столь радужные перспективы. И вообще, я всегда с иронией относился к таким легкомысленным предложениям. Ведь ясно, что не то что через десять лет, а даже через три-четыре года он не вспомнит моего лица и тем более имени, как и я его. Я не любитель разбрасываться пустыми приглашениями, зная, что этого не произойдет.

С Султаном мы тоже не скучали, он оказался шебутным малым, говорил со смешным акцентом и шепелявил, так как у него не было передних зубов. Выбили в СИЗО. Он тоже был соринкой в глазу у администрации. Как-то на днях, в субботу, за ним пришли несколько человек и куда-то увели. Привели через двадцать минут. Избитого. Завели в темный переход и без слов избили его вчетвером. Синяки, гематомы, отбитые почки, кровь в моче, трещины в ребрах — неизменные сопровождающие признаки и «награды» страдальцев, которые прут против администрации. Отрицалово. Оно болезненно. Оно больно. Это тяжелая, нелегкая ноша. Не каждому удается донести ее до конца.

И вот в тот день он тоже получил пару пиздюлей за то, что не сделал доклад на дневной проверке. А тех, кто не докладывает, — бьют и не пускают на прогулку. Злость, унижение, ненависть, отрицание всего копится в этих людях. А вечером, когда отпускают эти разрушительные чувства, мы все над этим смеемся. Смеемся над тем, как нас избивали, и смех отдается болью в ребрах. Но мы смеемся! Потому что смех целителен. Потому что смехом мы лечимся и выражаем протест. Потому что так мы заявляем, что нас не сломать! Потому что так легче. Со смехом. И тогда, под вечер того дня, мы о чем-то громко смеялись — я, Тигра, Султан и еще был четвертый, но он был какой-то «улетевший», молчаливый. Я хорошо запомнил этот вечер и особенно следующее утро, потому что это было Крещение, 10 января, и потому что случилось это.

Я рассказал пацанам, как на свободе пристрастился к проруби и полюбил это занятие — обливание холодной водой. Как оно очищает, ободряет, обновляет, укрепляя дух и тело! Я эмоционально и убедительно выкрикивал о пробивающем тебя чувстве «счастья» и накрывающей с головой эйфории после проруби. Я захлебывался в собственных воспоминаниях, и на эмоциях речь моя была сплошным бурлеском! А потом я не без гордости заявил, что и в тюрьме мне удавалось обливаться холодной водой в прогулочном дворике из ведра, при температуре минус двадцать пять градусов. Я не врал. Мы проделывали это с Вовой Шацких, моим сокамерником, неплохим, кстати, человеком, который делил со мной крохотную камеру в полуподвале нового корпуса почти до самого приговора. Мы выносили с ним большой сиреневый таз на прогулку, которая проводилась на крыше. Я занимался час — бегал, отжимался, приседал, растягивался. Потом, когда за нами приходил выводной, я раздевался до трусов, надевал тапочки и обливался, после чего быстро обтирался полотенцем. Вот это был кайф!

В общем, я не врал, и пацаны мне верили. Потом Султан перехватил меня на своем ломаном русском и толкнул что-то о Коране, о религии, о боге и о его значении в наших судьбах. Смена в этот день была лояльная и смотрела сквозь пальцы на наш шум, доносящийся снизу.

У Султана была особенность, он любил и много разговаривал о женщинах. И в этот вечер он не преминул свести разговор к ним, к красивым созданиям. К самому сильному источнику эмоциональных переживаний заключенного человека! Он выбрасывал на продол обрывки своей личной жизни, какие-то значимые для него детали, которые тут же становились достоянием случайных слушателей. Какие-то имена, привычки, слабости тех женщин, с которыми он был, по которым он скучал. Я слушал его, а сам думал о Ней… Думал о Ней и всех тех, кто был мне когда-то дорог и близок, чтобы вспоминать о них с приятным чувством ностальгии. В трудную минуту, в темных, холодных бетонных карцерах каждый думает о своей любимой женщине или женщинах, чтобы согреться, чтобы продержаться, чтобы разозлиться той нужной злостью, которая помогает выжить.

— Ну и чё, ждет она тебя? — спрашиваю я Султана.

— Канэчна, ждет!

— Дай бог… а сколько у тебя сроку?

— Шесть.

«Слезы» (то есть мало), думаю я про себя, сравнивая его «шестерик» со своей бесконечностью, а вслух говорю:

— А ей сколько лет?

— Восемнадцать.

— А чем занимается?

— Учится. Я тебе рассказывал, как я ее у родителей украл?

— Да, — говорю, — рассказывал, я знаю уже. А ты не думаешь, что лучше дать им право на личную свободу? Право сделать свой выбор и, быть может, отказаться от таких, как мы, — «проблемных», от которых они столько горя натерпятся и лишних переживаний, а?

— Да не, она не такая, она не откажется. Она без меня не может. Я ей предлагал уже, говорит — дождусь.

Господи! Как это все до тошноты банально и избито! Как это все старо и наивно, кажется, я сталкивался с этим всю прошлую жизнь! В этом «дождусь» столько искренней, неосознанной наивности и лицемерия, столько правды и лжи, столько откровения и притворства, что не знаешь, за какую крайность цепляться и как реагировать! То ли плакать, то ли смеяться, то ли махнуть на все рукой и предоставить всему катиться своим собственным ходом. Да, думаю, дождется. Все мы чего-нибудь дождемся, только часто не того, чего ждем.

— А тебя кто ждет? — спрашивает Султан.

Сама постановка вопроса, обращенная к человеку с пожизненным сроком, уже кажется глупой и, наверное, некорректной. И, казалось бы, можно не отвечать, потому что в понимании любого человека пожизненник — в силу нашего дурного законодательства (десять (!) лет без длительных свиданий) — просто обречен на одиночество со стороны женщин, жен, любимых. Потому что никто не будет ждать первые десять лет, чтобы потом мотаться с сумками два раза в год через всю страну на унизительные длительные свидания к лысому, исхудавшему, подавленному неволей мужу!

Но я только рассмеялся над комичностью самого вопроса и сказал: «Да, конечно, ждет!» Лишь Тигра понял мою иронию и засмеялся, а Султан не уловил, недоумевая, над чем мы смеемся.

Я не откровенничал с ним о своих женщинах и о том, в каком состоянии находятся мои отношения с Ними. Он не узнал о моем сыне, о его маме, не узнал и о Ней, о ком были все мои грезы до тех пор, пока моя судьба не определилась тремя буквами «ПЛС». О Ней, чьих писем и СМС ждал с нетерпением, чье далекое «алло» я слышал каждый вечер. Всего этого и многого другого он не знал. В тюрьме нельзя вот так запросто открываться первому встречному, пусть даже и неплохому человеку. Держать в себе свое личное, сокровенное — сохранить в чистоте. Иначе дурными, испорченными людьми это будет воспринято как слабость. А замеченная в тебе слабость — это начало твоего конца.