Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Из параши иногда вылезали наглые крысы и бесцеремонно сидели на краю постамента, украдкой бросая в мою сторону косые взгляды. Они не боялись присутствия человека и, вставая на задние лапы, задирали кверху свои чуткие, заостренные носы, улавливая тонкие вибрации в воздухе. Не учуяв никаких съестных предметов в моей аскетской камере, исчезали в темном вонючем отверстии канализации. Так получилось, что в моей параше не было «колена» и вода в ней не стояла. Крысы поднимались по прямой трубе беспрепятственно. Я с остервенелым упорством затыкал каждую ночь дыру в параше всякими тряпками, зло приговаривая при этом: «Вот так, сученыши. Вот так, бляди! Теперь вы не вылезете!» Но каждый раз тряпки были взлохмачены, прогрызены их острыми резцами. Они издевались надо мной, твари!

Гриб, что рос в углу, я не трогал. Это привносило немного экзотики в мой быт. Но наибольший дискомфорт мне доставляло отсутствие дневного света и свежего воздуха. Я написал несколько заявлений на имя начальника СИЗО, красноречиво указывая в них на вопиющую антисанитарию и недопустимость моего пребывания в этой камере. Я указывал на отсутствие окна, чудовищную влажность, отсутствие вентиляции и тусклый свет, а также на антисанитарные условия: грибы, грибок на стене, насекомых и вечно мокрый угол, текущий с потолка над туалетом (когда я лежал по утрам на полу, любимым моим занятием было наблюдать за скользящими вниз каплями: какая у них первой доберется до финиша, до низа кафельной плитки. Это меня забавляло до того момента, пока не приходилось вставать).

Резюмируя мои, как мне казалось, убедительные аргументы, я просил перевести меня в другую, подходящую для жилья камеру. С уважением. Дата. Подпись и все такое.

Ответ я получил дней через двенадцать. Очень лаконичный по форме и совсем не по существу. За подписью зам. начальника по режиму Монеева. Правда, я сомневаюсь, что он его читал, но подпись его смотрелась авторитетно. А ответ содержал в себе следующее: ваше заявление было рассмотрено, и установлено, что в камере № 202, в которой вы находитесь, имеется стол, стул, спальное место, вентиляция, санузел, деревянные полы, столько-то квадратных метров жилой площади; ну и бла, бла, бла в таком роде. Всё! По существу моих доводов и просьбы перевести — ничего. Ни слова! Я понял, что эту цитадель пенитенциарного маразма мне не преодолеть. Но не переставал их донимать заявлениями о переводе.

Как-то Тигра после очередной моей тирады о переводе спросил: «Чё, не хотят переводить?» Я говорю, не, не хотят.

А он крикнул: переедешь, мол, в мою.

«А ты куда?» — спросил я. Но он лишь что-то пробубнил неясное, невнятное. И мы замолчали. Только потом стало ясно, что он имел в виду.

Дни шли. Тянулся январь. На моей голове отрастали волосы, внутри нее множились тревоги, а где-то между извилинами хранилась надежда. Время от времени ко мне с опаской подходил Рыба, открывал кормушку и отдавал пакет с провиантом, поддерживающим мой жизненный ресурс. А потом медленно, как вор, бесшумно ускользал из нашего коридора. В пакете были бутерброды, конфеты, чай, сигареты, спички и редко фрукты. Съестное я съедал быстро и с удовольствием. Нельзя было ничего оставлять. Сигареты и спички заворачивал в пакеты и прятал в тайнике у параши. Чай и бульбулятор в другом месте. Ничего не находили.

Вечером снова выдавали этот грязный, отвратительный матрас, по которому днем лазают и метят жирные крысы. Утром, у сонного, едва продравшего глаза, матрас забирают. Я завтракал невкусной баландой, падал на пол, досыпал, отлеживая себе бока на твердом полу. Потом приходила проверка. Открывали кормушку: «Живой?» — «Живой!» Днем в два часа шмон, потом прогулка. Крик, лай! Через день в карцерах кого-нибудь избивали, и крики боли от ударов ногами и киянок разносились по всему корпусу. Тюремное зверье возвело эту процедуру в норму. И с каждым разом у избиваемых людей копилась невымещенная ненависть, злоба, унижение, которое остается неотвеченным годами. А потом все это выплескивается в виде ужасных преднамеренных преступлений. Это закон сохранения энергии, в данном случае отрицательной и деструктивной. Однажды причинив кому-то зло, будь готов к его неминуемому возврату. Человек попадает в тюрьму еще неосознанным, не готовым преступником, но будьте уверены, здесь его доготовят, сформируют до конца, выведут все низменное наружу, убедив его, что это — норма!

— Андрюха! — кричу я.

— А!

— Чё делаешь?

— Да так, канителюсь, — с запозданием отвечает он.

— Как с положухой? — интересуюсь я.

— Да нормально.

— Настроение?

— Лучше всех! А ты как, Мишаня?

— Пойдет. Тигра, — кричу Лёхе, — ты здесь?

— Да, здесь, — отвечает откуда-то из глубины камеры.

— Чё делаешь?

— Чайку заварил.

— Хорошо тебе.

— Да чё хорошего, нет больше ни хера. Мамка должна передачу на днях сделать, вот ожидаю.

— Понятно, — говорю. — Ладно, если что, шумите, я отошел пока. А! Кстати, Андрей Юрьевич!

— Чё!

— У меня там портфель кожаный Ferre в вещах, в каптерке. На суд поедешь, себе заберешь. Он мне больше не пригодится. Ты только выложи из него все бумаги, хорошо?

— О, ништяк, спасибо, дружище! — благодарит он.

— Ну всё, я ушел.

— Давай.

Так время от времени мы кричали друг другу. Это приравнивается к злостному нарушению. Несколько слов вслух другу или незнакомому человеку — это цена, за которую ты покупаешь дополнительные пятнадцать суток карцерного «комфорта».

Потом «милиции» что-то не понравилось, и Андрюху куда-то перевели. Его наспех собрали.

— Всё, Мишаня, давай, братан, крепись, меня уводят, — успел он сказать, подходя к моей двери. Еще он пытался заглянуть (и заглянул все-таки) в мой глазок, но его быстро оттащили от двери. Ему такое обращение явно не понравилось.

— Чё ты меня пихаешь? — возмущался он громко.

— Давай на выход уже иди! — кричала на него «милиция». — Совсем оборзел!

И он ушел.

Без него стало тихо, грустно и скучно. Я подумал, что скоро окажусь в таком месте, где в радиусе пары сотен световых лет не будет ни одной родственной и знакомой души. Стало еще тоскливей. Но я вернулся к своему приговору и продолжил работать. Это отвлекало от грустных мыслей.

Тот день ничем не отличался от предыдущих. Все катилось по накатанной, отвратительно ненужной колее. Ты катишься по ней и принимаешь скверность каждого дня как данность, от которой не в силах никуда деться. Всё то же тяжелое пробуждение, баланда, первая сигарета, тошнотворность утра и онемение мышц от твердого пола. Мутные, тяжелые мысли и патологическое нежелание понимать свое нахождение.

Погулял днем, погода была замечательная. Я сказал Тигре, что он зря не пошел. А он как-то лениво отмахнулся. Часто пропускал прогулки.