Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Я не знаю.

Его маме позвонят и скажут: ваш сын совершил суицид, повесившись в камере. У бедной женщины перехватит дыхание, застынет кровь в жилах, потемнеет перед глазами. Какая-то струнка, которая поддерживает жизнь внутри нее, оборвется. Может, оборвется и весь смысл ее существования. А равнодушный к ее горю женский менторский голос, железом звучащий голос в трубке телефона скажет, чтобы она приезжала и забирала тело своего непутевого сына, которого она не смогла как следует воспитать (они-то все смогли, а она — нет). И никому он на хер теперь не нужен в таком виде!

Всё! Это — итог!

Смерть Тигры, абсолютно чужого мне человека, я принял близко к сердцу. Это не моя сентиментальность и не чуткая форма сострадания, нет. Это близкий, олицетворяющий пример развития событий, решись я на «запасной выход». Это то, как будет выглядеть мой итог. И всё, что будет происходить за чертой этого «итога». Я только что это увидел. И мне это глубоко не понравилось! Эта противная, мерзкая, циничная, суетная возня людишек вокруг тела прививала отвращение к самой форме послепосмертного несуществования! Отвращение к самому поведению людей, к тому, как они обходятся с твоей оболочкой, еще недавно именуемой тобой.

Этот пример был близко и болезненно мною воспринят. Этот чужой, наглядный и очень внятный пример превратился в вакцину от желания иметь такой исход, такой итог: быть мертвым, унизительно неподвижным, бездыханным, которого тыкают ногами, грязной обувью, рассматривают, над которым насмехаются… Мне этого не захотелось!

Но в то же время Тигра напомнил всем, и мне в том числе, что смерть всегда рядом. Она — близко! Это не то, что случается «где-то», с «другими». Нет! Вот она, рядышком, за стенкой. Лежит и не дышит. Господствует. Всегда готова принять нас, растворить в себе, упокоить, сделав нас некрасивыми, бесполезными и ненужными для живых людей, для жизни.

Я только начал переставать размышлять о суицидальной дурнятине, и тут — на тебе! Наотмашь бьет случившееся за стенкой. Тычет тебя носом тюремная реальность, заставляя думать вновь. Заставляет возвращаться к одному вопросу и ломать голову: «Что это значит — перестать быть? Что ты чувствуешь, когда перестаешь быть? Как это?» И при всем при этом тебе приходится играть роль сознательного лицемера, надев маску бесстрашного спокойствия, и демонстративного безразличия, и непричастности к факту чужой смерти. С налетом легкого цинизма я скрываюсь за словами и улыбками, совершаю привычные ритуалы быта и камерной жизни еще живого человека: умываюсь, хожу в туалет, ем, читаю, курю. Приходится соответствовать жизни. Соответствовать внешне. Но внешние проявления идут вразрез с внутренним состоянием организма (если хотите — души), внося дисбаланс и раскалывая твое эго напополам. И этот диссонанс живет в тебе, а ты живешь, оправдывая свое лицемерие вынужденностью и тем, что надо жить ! Надо бороться! А надо ли вообще? Кому это вообще надо? Кто установил это надо ? Кто установил, что смысл жизни в самом процессе жизни?! Кто сказал, что смысл счастья заключается в процессе поиска его, а в момент приобретения оно улетучивается? И кто вообще сказал, что надо стремиться к счастью? А может, отсутствие счастья это и есть норма, норма нашей с вами современной жизни? Среди гущи проблем, нервотрепок и депрессий счастье — как элемент случайного, побочного «вознаграждения», а не как самоцель! Избегать худшего, выжить — вот счастье! А не искать вечного блаженства и удовольствия. Самое великое заблуждение, на мой взгляд, — искать смысл счастья в вечной жизни, которую нам навязывает религия уже на протяжении многих веков. А может, позволю себе глупость и скажу, что счастье заключается в свойстве небытия, в абсолютной тишине, в абсолютном ничто, которое ждет нас после смерти. Вне пространства и времени, вне мыслей и ощущений, вне чувств, где ничто тебя больше не потревожит и не всколыхнет, потому что ты просто перестал быть !.. И жизнь, если она была для тебя трудна и невыносима, — закончится. Может, там, за чертой, нас ждет непроницаемый для света, мягкий, как вата, отдых. Отдых от всего. От слишком яркой жизни. Совсем иная форма существования — антисуществование. Где ничто тебя уже не колышет, где ты всего лишь сгусток химических элементов, разложившаяся генетическая информация или просто космическая пыль межзвездного газа, из которого образуется новая звезда!…

Пускай я говорю глупости, пускай.

Во мне говорит мое детское начало, но, может, тогда, в день прощения Иисуса Христа, Тигра приобрел себе кусок этого «счастья», того самого долгожданного покоя и тишины, где ничто его уже не побеспокоит! Может, он приобрел именно то, к чему стремился.

Скажете: бред!

Может быть. Но человек имеет на это право — право распоряжаться собственной жизнью. Он устал — и оборвал нить жизни, предоставив другим, «правильным» людям возможность задуматься над тем, что они проживают свою «правильную» жизнь, которая не подразумевает такой жестокой альтернативы, как петля! Он предоставил им возможность вновь ощутить себя «живыми», счастливыми от выплаченных по ипотеке кредитов и способными удовлетворять свои простые физиологические потребности, такие как сон, еда, секс… Они вернутся сегодня к себе в свои теплые квартиры, где их ждут теплые, мягкие, жирные жены, а он — Тигра — поедет в отделанный кафелем холодный, смертельно скучный морг. Всё.

И так будет всегда! Одни налево, другие направо. Одни еще живы — другие уже мертвые. Мир, балансирующий на противоположностях, обречен на симметрию.

Иногда эта симметрия вызывает тяжелую печаль.

Ближе к обеду тело Тигры унесли, и как-то стало пусто в нашем блоке. На двухчасовую проверку (обыск/ прогулка) пришла, как обычно, смена с собакой, с дубинками, со спецсредствами. Прошмонали меня, обыскали камеру. Спросили с издевкой, не собираюсь ли я вслед за Тигрой. Я снова им ответил, что ожидания их тщетны. А когда я вернулся с прогулки, начальник корпуса сказал мне: «Ну вот, Захарин, ты же хотел переехать в другую камеру, вот и освободились апартаменты. Собирай вещи».

Вещей-то у меня было раз-два и обчелся: алюминиевая посуда, мыло, щетка, паста, полотенце, приговор и бумажки. Уже через минуту я оказался за стенкой, там, где еще не остыло место от мертвого тела.

В камеру заходил с каким-то внутренним неприятием, отторжением и ощущением свежей, еще ликующей смерти. Форточка была настежь открыта. Светло. Стены слегка с розовым оттенком, напополам с белым. Все покрашено, чисто и аккуратно. Это была полная противоположность моей темной, мрачной, душной пещере. Я был рад новому месту, но не радовала меня причина, по которой я совершил переезд. Только сейчас я понял, что имел Лёха в виду, когда тихо и уклончиво сказал, мол, «переедешь в мою камеру». Это было, может, неделю или пару недель назад. Значит, все это время он готовился — или, пожалуй, точнее выразиться, настраивался. Он знал, что сделает это в определенный день, определенным образом…