Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Потом позвонил маме. Для нее звонок был волнительной неожиданностью. Она безумно обрадовалась моему голосу, переживая, вздыхая, спотыкаясь о многочисленные вопросы, волнуясь за меня своим бесконечно добрым материнским сердцем. Сколько боли я причинил ему…

Мы немного поговорили, я постарался ее успокоить, уверяя, что у меня все хорошо. И при этом я чувствовал угрызения совести за эту вынужденную «белую» ложь. У меня было все далеко не хорошо. Но я чувствовал себя обязанным говорить только в положительном ключе, чтобы хоть как-то успокоить маму. Да и вообще весь дом.

Потом поговорил с сестренкой. Маша — мой прожектор света в тюремной мгле! Мой помощник, секретарь и самое ответственное исполнительное лицо в нашей семье. Сочетание ее быстрого, подвижного ума с красивым лицом и добрым сердцем делает ее недостижимым предметом моей гордости! Она — моя отдушина и родная кровинушка до последней ниточки. Это некогда маленькая девчушка, на которую я мало обращал своего взрослого внимания, которая успела за годы моего плена получить два высших образования, выйти замуж за хорошего и надежного человека, родить двоих замечательных детей, устроиться на работу и обзавестись собственным домом, который она держит в чистоте и мире. Она та, кто повзрослел в мое отсутствие. Она та, кого я люблю больше всех, чьих детей я принимаю как своих собственных. Она та, за кого бы я, не раздумывая, положил свою голову на плаху, если бы этого потребовала ситуация.

Я бы мог посвятить ей целую главу, но не сейчас, дабы не прерывать линию повествования.

Эффект от моего звонка был такой, как если бы я позвонил с того света. В сущности, так оно и было. Я звонил с другой параллели, откуда не звонят и не возвращаются.

Обзвонив всех, я задумался еще об одном звонке. По правде сказать, я только о нем и думал…

Я порывался набрать Ее номер несколько раз. Палец автоматически скользил по заученной траектории кнопок на телефоне. Но как только шло соединение, я давал отбой. Что я Ей скажу? Зачем я Ей звоню? Нужно ли мне это? Нам? Нас уже нет!

Из нас двоих я больше нуждался в ее голосе, чем Она в моем. Мне страшно не хотелось терять связь с тем миром, в котором была Она…

Услышать еще раз Ее голос или то, как Она молчит. Как шмыгает носом в момент, когда плачет. Услышать ее немногословие, ее удивление, почувствовать ее оторопь… тяжелые вздохи в трубке, которые тянутся сквозь тысячи километров. Я понимал четко, что звонить нельзя, не надо! Что так будет лучше и правильней. Что все давно закончилось и ей надо дать забыть меня. Все бесполезно, безнадежно и поддаваться импульсу слабости — глупо!

Я всё понимал. Звонить нельзя, да.

Но я позвонил.

Она была сильнее. Моя тяга к ней была сильнее.

Я волновался, когда пошел первый гудок. В голове пронеслась быстрая, предательская мысль, что еще не поздно, можно отключиться, нажми кнопку — давай! — и будет лишь неотвеченный звонок, за которым скрывался ты. Она об этом не узнает. Только нажми кнопку.

Потянулся второй гудок… Третий…

Еще миг — Она возьмет трубку, будет поздно. Ну!

— Алло… аллоу!..

— Привет, — сказал я негромко, тихо и сдержанно, при этом смотрел на серую, скучную высокую стену в окошке, укутанную в клубы колючей проволоки.

Она молчала секунд десять — я не прервал тишины, — потом произнесла:

— Это ты?

— Да…

Потом последовал Ее длинный вздох, а за ним потянулась вечность длиною в минуту. Мы могли молчать так долго. Шли секунды, минуты, тысячелетия, где-то случались авиакатастрофы, теракты, сходили лавины с гор, гибли люди — неважно. Мы могли молчать, не заботясь ни о чем другом, просто слушали еле уловимый шум тихо разлетавшихся молекул в трубке телефона.

— Я знала, что ты позвонишь. Я чувствовала это.

— Откуда ты знала?

— Не знаю, я просто чувствовала — и всё. Ты всегда звонишь, когда я жду. И сейчас я знала точно, что ты не исчезнешь, не позвонив.

— Ты даже не представляешь, какая это дикая случайность и везение, что я звоню.

— Неважно. Ты же позвонил.

Так снова все завертелось. Ненадолго, но завертелось. Я допивал оставшееся нам время, зная, что скоро все оборвется навсегда.

Рыба приносил телефон уже не на час, не на два, а на всю ночь. А утром, по матрасам, трубу забирали — кто-то из его шнырей. Два, три раза в неделю, вечером, я нащупывал Ее, мою, казалось, девочку — в пространстве сотовой связи. Разряжая батарейку, до ломоты в ухе, до умоисступления и абсурда, до Ее слез и первых тирад, истерик. До всхлипов, вздохов, претензий и глупых упреков, до тихой радости невидимых улыбок, до шепота, вскриков, до глубокой ночи — мы тянули заведомо обреченную, уже отжившую по сути, бессмысленную, но такую дорогую и нужную ниточку отношений!

Зачем? Не знаю! Такие поступки лежат вне разумных объяснений. Если всё в жизни подчинять логике здравого смысла, если лишить ее частички безумия и малого абсурда, то жить станет смертельно скучно!

Нужно ли говорить о том, что телефонные разговоры стали для меня всем смыслом тех дней. Рыба, с его неограниченными в тюрьме возможностями, стал для меня центральной фигурой, основным, хоть и весьма ненадежным фактором, определяющим мое благополучие и настроение. От него зависело многое, почти все. Весь узкий спектр моих желаний и потребностей сводился к диапазону его возможностей, если не будет глупостью так сказать. Ему нужны были мои деньги, хорошие сигареты, продукты, хороший алкоголь. Мне — его возможность приносить все это, затягивать со свободы запреты. Между нами установилась взаимовыгодная связь, к тому же Мишу к этому моменту перевели в другой корпус, а именно за счет него Рыба и жил. В моем лице он увидел неплохую замену. Важно отметить, что при этом Рыба искусно давал понять, что проявление «заботы» обо мне проистекает не из меркантильных побуждений, а из искреннего чисто человеческого сострадания к моему положению и желания помочь «хорошему человеку», то есть мне.

Я смотрел на эту смешную, хитрую пучеглазую морду, на этот апофеоз лицемерия, кивал, благодарил и делал вид, что верю ему. Лицемерие для Рыбы, для этого выродка гулаговской системы, — вещь обыденная. Я бы даже сказал, это необходимый элемент, свойство мимикрии как средство выживания. Лицемерие въедается глубоко и навсегда, становится привычкой, которую они (львиная часть осужденных), не задумываясь, выносят с собой на свободу, заражая им окружающее пространство и людей. Но сейчас я сказал бы: все справедливо, мне нужны были продукты в карцере, чтобы физически продержаться такое длительное время, потому что на баланде долго не протянешь. Мне ужасно нужен был (больше, чем продукты) тот маленький светящийся атрибутик «счастья», который поддерживал во мне желание жить и бороться с грубостью каждого дня, из которого я слышал важные для меня голоса. Мне нужны были эти блага! Просто необходимы, чтобы продержаться! Это был вопрос физического и эмоционального выживания.