Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Этот ритуал эпистолярных расставаний, подсмотренный мною из каких-то красивых фильмов и книг, казался мне важным и необходимым действием, заключительным аккордом нашей тюремно-романтической истории, который должен подвести грустный итог.

Итог сделан. Я его подвел.

Записка ушла Ей — в светлый, прекрасный, свободный мир.

Я остался здесь — в жестком, грубом антимире абсолютного зла.

Однажды красиво начавшаяся история двух молодых людей — закончилась…

Тюрьма — козел, как говорят зэки.

Наступил вечер. Меня благополучно покормили какой-то дрянью. Выдали вонючий, страшный и тонкий матрас. Приказали спать. Я съел яблоко, крикнул Андрюху, который весь день меня донимал, не давая как следует погрустить. Тут же вклинился Тигра. Мы втроем подняли шум в нашем забытом богом отсеке. Это обычное дело после того, как выдадут матрасы, а сегодня тем более, Новый, мать его, год! Мы что-то натужно кричали друг другу, и наши крики имели мечтательно-радостную окраску. А как же! Разговаривали о празднике, женщинах, еде, ресторанах, о том, «как хорошо бы…», «сейчас бы…» et cetera.

Сверху дежурная крикнула, чтобы мы заткнулись. Но сказала это ненастойчиво, учитывая праздничное настроение, позволяя нам небольшое нарушение в честь новогоднего вечера.

В результате я сказал пацанам, что собираюсь спать, что решительно не вижу смысла ждать полуночи, что все равно шампанского у меня нет, женщины не придут и друзья не заедут. А утром рано придут осоловелые гайдамаки и заберут у меня единственную радость — сон. Поэтому я откланялся.

Я действительно не чувствовал особой радости от праздника. Так, остаточное, инерционное ощущение, что должно быть весело, не более. Я уже пребывал в своем другом измерении, здесь всё иначе. Здесь нет праздников, здесь — атмосфера горя. И я теперь отчетливо понимал, что лишен Нового года навсегда! Эта мысль отравляла мне настроение. Единственный плюс, который я извлек для себя в утешение, это то, что завтра я не проснусь с похмельным синдромом и голова моя не будет раскалываться от боли.

Как известно, во всем отрицательном можно (и нужно) найти положительные моменты.

Закурив «Парламент», который контрабандой доставлял Рыба, я лег на свое шконко-место. В трусах, поверх своего мягкого холлофайберового одеяла, я лежал, закинув руку за свою лысую дурную голову. Смотрел вверх, на тусклую лампочку (глаза всегда тянутся к источнику света), на грязные стены с замысловатыми узорами, которые за эти дни так примелькались мне, что кажется, я наблюдал их и знаю всю жизнь. Выпуская дым из легких, я созерцал, как клубы его заполняли влажное пространство камеры, медленно превращаясь в неподвижную сизую взвесь. Как на потолке колыхались от воздуха ошметки грязной паутины, в верхних углах уютно расположился известковый грибок. Сыпалась штукатурка. Капала из крана вода. Наверху, как живой гниющий организм, жила и копошилась тюрьма. Под эту общую картину звуков и ракурсов я потихоньку погрузился в неглубокую фазу сна.

Проснулся от ужасного крика и шума. Мне показалось, что я проспал долго. Весь корпус шумел. Зэки охрипшими голосами поздравляли друг друга с Новым годом, очень коротко, лапидарно, но, казалось, искренне. С улицы раздалась канонада взрывов. Сквозь этот шум, наверное, громче всех кричал Андрюха: «Миха, братан! С Новым годом тебя, родной!!! Здоровья тебе, удачи! Не унывай, держись! Все будет хорошо!»

Это было от души, и, мне кажется, он поздравлял меня крупным шрифтом.

Безусловно, и я начал надрывать голосовые связки, разбрасываясь добрыми известными всем словами. Это был всеобщий долгожданный момент, к которому так тянулись, стремились, мечтали и ждали. В СИЗО и тюрьмах (кроме места, откуда я пишу эти строки) тоже есть место для торжеств, маленькое пространство для праздничного размаха. Каждая камера, каждый человек встречает его по-своему, в силу своих персональных возможностей. Традиция празднества сильна, особенно Нового года. Никто не хочет считать себя маргиналом. А быть частью общего грандиозного праздника — это почувствовать себя счастливым.

На улице загрохотали с утроенной силой мощь и красота бесчисленных фейерверков.

— Мишаня! Смотри, что творится на улице! Смотри, красота какая, глянь в окно быстрее! — кричал откуда-то из глубины камеры Андрюха.

— Да у меня нет окна, ё-мое, я же тебе говорил!

— У него нет окна, — вторил моим словам Тигра.

— Блин, жаль! Знаешь, как красиво?

— Знаю, — говорю, — с Новым годом!

— С Новым годом тебя, родной! Давай не унывай. Все будет хорошо, поверь! — искренне на это надеясь, кричал Андрюха.

Поздравил Тигру, он — меня. Еще какое-то время арестанты покричали, потом стихли. Но еще долго, очень долго город шумел раскатами фейерверков и никак не хотел униматься. Под этот грохот всеобщего уличного веселья меня душило нестерпимое чувство тоски. Я попытался быстрее заснуть, не думая (но тщетно) о потерянной свободе, о жизни, о смерти и в целом вообще о будущем. Постарался не думать ни о чем, иначе можно было сломать себе мозг от этих сумасшедших горок. И где-то в процессе глубокого размышления над тем, чтобы запретить себе размышлять о собственных размышлениях, я уснул.

Вот так и закончился для меня 2006 год. Без четкой грани, которую отсчитывает бой курантов, и выстрела пробки шампанского, я вступил в 2007 год. Ни смеха, ни света, ни шума близкого круга и улыбок близких людей; никакого круговорота веселых и пьяных событий и лиц, быстро вращающихся в мозгу картинок невеселого, но смешного похмелья; никакого угара и новогоднего куража! Ни женщин, ни жестов, ни вымершего утра первого января. Ничего! Но с нарастающим и неизбежным чувством чего-то пугающего, темного, вечного!..

Мое «ПЖ» представлялось мне в виде невидимого спрута, огромного инфернального чудища со смертельно ядовитыми и липкими щупальцами, которое, жадно ожидая, затаилось где-то в глубине моего скорого будущего. Шипя, шевеля своими длинными мерзкими щупальцами, оно ждет меня, чтобы схватить и утащить подальше вглубь своего адского обиталища, откуда никто никогда не возвращался.

Дальше дни потекли быстрее. Набирая ход, они набирали и смысл. Во мне щелкнули тумблером и включился механизм постепенно нарастающего сопротивления.

Уже со следующего дня я начал понемногу отжиматься. Немного. Подхода три-четыре по тридцать — сорок раз. В удушающем пространстве без кислорода это давалось мне очень тяжело. Просто нечем было дышать. К тому же события последних дней смачно высосали у меня физические и духовные силы. Последние дни перед приговором я находился в другом корпусе, в карцере с кафельным полом и огромными окнами полуподвального помещения. Мерз и много отжимался, теряя достаточно энергии, не восстанавливая ее сном и нормальной пищей. Нервничал, размышляя над скорым приговором, пытаясь угадать свое будущее: цифры, буквы? (Все-таки буквы. Будущее уместилось в буквы.) Из-за этого нервного гона подолгу не мог сомкнуть глаз.