Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Крысы. Они всех достали. И тогда их начали травить, рассыпая крысиный зернистый яд повсюду. Они выползли умирать наружу из своей зловонной канализации. Маленькие, большие, огромные, полуживые, полудохлые, с облезлыми хвостами, попискивая, они погибали по десять — двенадцать штук за сутки только на моем продоле. Щелкали капканы, лязгали металлом ловушки, пускались в ход коты и кошки. Процесс уничтожения тварей шел полным ходом, но их не становилось меньше. Они быстро освоились, перестали есть отраву, мобилизовались и стали осторожней. Не подходили больше к ловушкам и капканам, от которых пахло смертью. Они затаились, выжидая. А чуть позже с той же силой и настойчивостью вылезали из своих смердящих черных дыр. Грызли матрасы, подушки, простыни, гадили на них. Вылезали внезапно из параши, пугали, вызывали отвращение, пронзительным писком мешали спать, бесцеремонно пялились на тебя и, в общем, олицетворяли внутреннее здоровье тюрьмы…

Я наблюдал за ними и завидовал их сверхвыживаемости. Они, эти твари, живут в самом аду, в самых невыносимых условиях, но ведь живут и множатся. В темноте, в сырости, в грязи. И никого из них не посещает мысль, что жизнь их полна страданий, никто из них даже не думает о суициде. Напротив, чем жестче окружающая среда, тем сильнее их сопротивляемость. Колоссальная жизнестойкость и выживаемость! Никаких депрессий, эмоций и переживаний. Одни голые инстинкты. Инстинкт жизни.

Так незаметно подкрался ноябрь 2007 года. Меня уведомили о дате рассмотрения кассационной жалобы, которая будет проходить по телемосту. Сердце забилось быстрее. «Час истины близится», — прозвучал в уме голос. Время до дня икс стало тянуться мучительно долго и сопровождалось нешуточным волнением и не менее волнительными размышлениями. Я чувствовал себя в шкуре приговоренного, которого уведомили о дате расстрела. Ощущения те же, поверьте. Только исход другой.

Я всё к этому времени для себя решил и расставил все точки над i. Приму любой исход. Стрельнет жалоба — хорошо! Нет — ну и черт с ним! Поеду куда повезут. Посмотрю, что будет. А там по ситуации. Как бы то ни было, надо тянуться к жизни, а не в обратном направлении. И я выбрал путь с наибольшим сопротивлением.

И вот настал судьбоносный день. За мной пришли два тюремных клерка. Вечером, часов в семь. Я взял тетрадь и ручку. Защелкнули наручники. Обыскали. Повели длинными коридорами. Я-то давно уже по ним не ходил, месяцев девять, наверное, не был в другом конце СИЗО. Тюрьма менялась, приобретая цивилизованный вид. Шел ремонт. Клеилась плитка, менялись окна. Осваивался бюджет.

Довели до места. Закрыли одного в одиночный стакан. Послышались родные голоса. Одного за другим приводили моих товарищей. Поднялась суета. Потом всех завели в малюсенькую комнату с большим телеэкраном и лавочками. Я зашел последним, обнялся со всеми. Все были рады друг другу. Встреча приподняла нам настроение. В наших глазах стоял лихорадочный блеск. Присутствовал легкий мандраж, волнение перед решением судьбы, нервозность. Все перемешалось в этой комнате: и радость встречи, и решение судьбы, и вынужденная покорность перед обстоятельствами.

Я лично был так рад снова всех увидеть после долгого одиночества, что сам повод, ради которого нас всех собрали, отошел на второй план.

Включился телемост. Заработали спутники, пошел сигнал. Появилась картинка из зала суда. На ней показались наши адвокаты. Включился звук, и нам дали пару минут переброситься репликами. Потом зашел секретарь, объявил, что суд идет. Суд зашел в лице трех теней в черных мантиях. Суровые, надменные, вечные вершители судеб.

Далее последовали судебно-процессуальные формальности, уточнения: кто, откуда, за что, почему и как.

Затем выступили прокуроры (две штуки) с набившей оскомину речью, смысл которой сводился к тому, что приговор первой инстанции справедлив, объективен и основан на целом ряде «доказательств», ни в коем случае не подлежит отмене et cetera.

Далее взяли слово наши защитники. Выступил один, второй, третий. Заключительным был адвокат Миши Скрипника Сергей Беляк. Это человек с колоссальными ораторскими способностями, моментально захватывающий внимание всей публики. Его сила убеждения, четкая расстановка акцентов, страстно-эмоциональный напор не раз убеждали многих судей и присяжных заседателей склониться в пользу подсудимого. Я еще не встречал адвоката, способного выступать на прениях ровно пять рабочих дней, начиная свою искрометную речь в понедельник утром и заканчивая ее в пятницу вечером под конец рабочего дня. Это был мастер-класс, слушать и видеть который было удовольствием. После его речи на прениях в суде первой инстанции я подумал, что нас просто обязаны оправдать. Настолько он раскатал по полочкам и пунктам всю неубедительность уголовного дела. Это была красивая, мощная речь, но, к сожалению, эта речь рассчитана на обывателя (такого, как я), потому что у нашего судьи приговор уже был написан заранее.

И тем не менее Беляк взял слово в Верховном суде и снова толкнул речь, которую вскоре прервал председатель суда, заметив: «Вы чьи интересы представляете, Скрипника или Захарина?» — «Скрипника». — «Ну так и говорите в его защиту, а не за всех сразу».

Высказался и Слава, значительно сократив свою речь. Дело было в том, что наши адвокаты, находясь там, в Москве, уже знали, какое решение приняли судьи (Беляк перед заседанием заходил к судье). И потому не было смысла сотрясать воздух, заранее зная исход.

Но мы-то не знали! Мы смотрели на экран с надеждой, внимали каждому слову наших адвокатов, ждали, болели, переживали. А оно вон как все было просто.

В конце заседания дали слово нам. Каждый из нас высказался, что имел сказать. Я что-то промямлил, путаясь в пяти предложениях по бумажке. Ничего особенного, будто знал, что решение уже принято.

Всё!

Объявили перерыв на обед и удалились в совещательную комнату для вынесения окончательного вердикта. На пару часов нас развели по камерам. Расходились шумно, весело, задорно. Расставались ненадолго, чтобы снова встретиться.

Меня уводили все теми же коридорами, навевающими тоску и чувство обреченности. Возвращали в угрюмый полуподвал, где я провел в одиночестве около года. Эта камера превратилась в мое убежище. Она стала казаться мне уютной, значимой, знакомой до каждой трещинки на потолке. Люди быстро привязываются к местам, вещам, квартирам, даже к неуютным и некрасивым, — и привыкают к ним.

В камере я быстро перекусил бутербродом, заварил и выпил хорошего чаю из алюминиевой кружки, обжигая руки и губы. Крикнул соседям, что отложили, поведут еще раз. Потом прилег на чуток. Задумался. Заволновался. Закурил. Затянулся пару раз «Парламентом» и выбросил почти целую сигарету в унитаз. Пожалел, что закурил, оправдываясь: якобы «нервы». Мог легко обойтись и без этого. Ведь давно бросил.