Михай Фёльдеш - Приказ

— Господин майор, мне бы хотелось знать, не сам ли гер Новак выболтал вам все это?

Метзгер ответил торопливо, делая упор на отрицание:

— Нет и еще раз нет! Все это мы узнали из совершенно иных источников. Однако если Людендорф не брезгует подобными методами, то нам тоже глупо отставать от него… — Он немного помолчал, а затем продолжал, но несколько иным тоном: — А теперь вот я вынужден оставить здесь, на вашем столе, эту «памятку» в интересах скорейшего решения проблемы, вы ведь понимаете… Однако у вас оказалась весьма влиятельная покровительница, прекрасная венка, она вмешалась и… Только не пытайтесь разгадать эту тайну или выяснить обстоятельства дела. Суть состоит в следующем: вам надлежит всего-навсего отправиться на фронт, следуя к тому же по строго определенному маршруту. Согласитесь, что ваш ангел-хранитель заслуживает вечной благодарности…

Марошффи уже почти не слушал майора, но все-таки уловил в его голосе завистливые нотки.

— В общей сложности у вас остается два часа на сборы! — сформулировал майор свой приказ. — Через два часа сюда прибудет поручик Шилз, ваш сопровождающий. Советую вам взять с собой в дорогу только самое необходимое. Прошу вас также не прощаться даже с фрау Родерих. Вы должны покинуть свое жилище как можно незаметнее. — В голосе майора прозвучала некоторая нерешительность, которую можно было принять за очень слабое и хорошо завуалированное сочувствие: — К сожалению, вы лишаетесь права написать об отъезде даже своей супруге. Это категорически запрещено. Более того, вы обязаны воздержаться от переписки с домом до самого конца войны! Вы должны дать мне слово офицера! До самого конца войны, вы меня поняли, не так ли?!

Марошффи, разумеется, понял, что до конца войны или до того момента, когда для него лично война закончится, он не сможет написать даже коротенькой открыточки, и кивнул.

Метзгер вытянулся и, слегка наклонив голову, удалился.

Марошффи даже не проводил его до дверей — майор больше не интересовал капитана. Альбин испытывал страшную слабость, холодный липкий пот покрыл его тело.

Капитан раскрыл окно, вдохнул полной грудью свежий воздух и неподвижно замер, уставившись на залитый солнечным светом зимний пейзаж. Однако сейчас он показался Марошффи необыкновенно серым и бесцветным. На ум ему стали приходить совершенно непонятные вещи. Например, он ни с того ни с сего вспомнил старого доктора Лингауэра, который по утрам обычно навещал своих больных. В левой руке доктор непременно держал саквояж, а в правой — зонтик. Из кармана его пиджака торчал свежий номер газеты «Пештер Ллойд». Свои седые усы и козлиную бородку доктор содержал в идеальном порядке, хотя пил много черного кофе и выкуривал огромное количество сигар. Пожилые пациентки величали доктора Старым Джентльменом. Все считали его превосходным образцом моральной и религиозной чистоты, хотя он в силу своего либерализма довольно частенько отсутствовал на проповедях в церкви.

Затем капитану Марошффи почему-то вспомнился портье из дома старик Тауса, потом — их прачка по имени Анна Шнебель, жившая в Табани. Вот перед мысленным взором Альбина появился старик фонарщик, ковыляющий по проспекту Кристины, извозчики на фиакрах на стоянке за собором и некий кондуктор омнибуса, чья борода, усы и посадка головы были абсолютной копией императора Франца-Иосифа.

Стоя у окна, капитан смотрел на домики Бадена, а видел знакомых ему людей. Правда, эти видения проносились за несколько мгновений и лихорадочно сменяли друг друга, и, даже если бы Марошффи попытался найти объяснение этому загадочному явлению, он все равно не смог бы этого сделать.

«Я как умирающий, перед мысленным взором которого проносятся картины прошедшей жизни», — подумал он и попробовал представить себе, что почувствует его мать, когда узнает о катастрофе, постигшей ее сына. Пожилая вдова Марошффине, урожденная Людовика фон Нехт, вдова гусарского полковника, родилась на свет с душой мужчины. Это была стойкая, крепкая женщина весьма строгих взглядов, умеющая сдерживать свои чувства. Жила она вместе со своей невесткой на проспекте Кристины, недалеко от собора, в огромной квартире, занимающей весь первый этаж дома. Каких-нибудь двадцать лет назад этот дом был еще записан на ее имя в поземельной книге вместе с пятью такими же домами. Но с той поры она увлеклась различными финансовыми операциями, перестала интересоваться домами и занялась игрой в бридж.

Представители венгерской ветви ее фамилии покоились в семейных склепах на кладбище в Табани, где были похоронены и участники событий 1848 года. А представители другой ветви, немецкой, — в склепах кладбища Немецкой долины, на той стороне, что перед улицей Черс. Там были захоронены дальние родственники из немецкой ветви, там они ожидали гласа господня, как это и подобало будайским патрициям.

Аттила Марошффи, полковник-гусар, также спал вечным сном в склепе на кладбище в Табани, хотя ему больше подобало лежать в склепах немецкой ветви: ведь при жизни он говорил по-венгерски с сильным немецким акцентом. Его предки джентри (не дай бог назвать их не так, а попросту обедневшими дворянами!) перед событиями 1848 года породнились с богачами из Буды. Мать Аттилы Марошффи, гусарского полковника, Клементина Шейбольд, вообще говорила только по-немецки. Однако обе ветви этой фамилии при каждом удобном случае старались показать свой истинно венгерский патриотизм.

Альбин Марошффи, молодой капитан генерального штаба, женился на женщине совсем иного круга. Баронессу Эрику Гот он привез на проспект Кристины с другой стороны Дуная, из Пешта, иначе говоря, совсем из другого мира, который в Буде называли Липоцией, делая особый акцент на этом слове.

Брак между Альбином Марошффи и Эрикой Гот был тем самым альянсом, когда деньги соединялись с деньгами, что особым образом подкрепляло жизненную связь этих людей. Вначале об этом довольно много сплетничали на проспекте Кристины во время традиционной послеобеденной болтовни за чашкой чая, но, когда началась война и старый кайзер принял решение, определившее судьбу пятидесяти двух миллионов человек, тогда для живших на улице Коронаер, да и на улице Марвань, модными стали совсем иные темы; не отставали от них и те, кто жил на проспекте Кристины или в окрестностях парка Хорвата, в домах, где прежде текла спокойная и размеренная жизнь.

Марошффи испытывал чувство особой теплоты к обитателям этих улиц, он словно и сейчас ощущал их присутствие. В мрачной атмосфере трудных для него дней он невольно вспоминал проспект Кристины поры его молодости, когда на нем подрастали будущие крупные торговцы, известные священники и высокопоставленные чиновники. И еще кадеты, которых посвящали в офицеры в академиях Людовики или Терезии, неподалеку от Вены, и которых потом всех направляли служить в далекие, богом забытые гарнизоны. Лишь немногие избранники, такие, как Альбин Марошффи, попали в Вену, в стены нового учебного заведения, где они совершенствовали свои военные знания и откуда выходили уже офицерами генерального штаба.