Александр Бушков - Темнота в солнечный день

На галерею Митя вошел следом за Юлькой не без любопытства. Представшая его взору картина ничем не отличалась от его посиделок в восьмом классе и летом после окончания такового: два чистеньких мальчика, одетых по моде, один с гитарой, две девочки в мини-юбках и легких осенних куртках. Гитара замолчала, Юльку приветствовали радостно, как свою, а на него уставились с выжидательным легоньким удивлением.

Юлька сразу же стала их знакомить. Имена, самые обыкновенные, Митя запоминать не стал: не собирался ни с мальчиками тесно общаться, ни с девочками дружить. Сам он представился солидно:

– Дмитрий Иваныч.

Ситуацию просек моментально: молодое поколение планировало вечерний отдых по полной программе (исключая, надо полагать, тот вид спорта, что у людей постарше, вырожденцев, именовался «вольной борьбой в койке»). На скамейке между девочкой и мальчиком стояла белая пластмассовая кружечка, лежали конфеты, а под скамейкой стояла бутылка болгарского красного сухача – нетронутая, с пробкой в горлышке, только покрышка из гибкой пластмассы снята. Ага, вон она, тут же под скамейкой валяется.

– Так, – сказал Митя. – Употребление спиртных напитков несовершеннолетними…

Как они спиртной напиток раздобыли, ребуса не представляло: один из шманков на свои годы и выглядит, а вот второй смотрится постарше, вполне может и в кино пройти на фильм «Детям до шестнадцати», и продавщице в винном отделе сказать, что у него уже паспорт есть, только он его дома забыл – кто с собой паспорт таскает? Даже если продавщица что-то заподозрит, вино отпустит – ей план выполнять надо. Они в восьмом классе так и поступали: когда наступал момент, стихотворно именуемый «Не послать ли нам гонца за бутылочкой винца?», в ларь отправляли того, кто старше всех выглядел.

– Да ладно, я не участковый, – сказал Митя с ухмылочкой. – А что ж пузырь не раскупорили?

Мальчик с гитарой растерянно пожал плечами:

– Я ж не знал, что там пробка. Как ее достать, непонятно. Не пойдешь же домой за штопором, предки возникнут…

Детский сад, точно, подумал Митя. Впервые в жизни столкнулись с болгарским вином, у которого пробку под покрышкой не видно. И как поступить без штопора, понятия не имеют.

– Предки – это такой народ… – понимающе кивнул он. – Глухие к нуждам подрастающего поколения… А без штопора никак?

– А как?

– Учитесь, пока я жив, – наставительно сказал Митя. – Ну-ка…

Он взял бутылку, присмотрелся, достал из внутреннего кармана куртки блокнот в твердом переплете и шариковую ручку, как раз в расчете на такие вот случаи игравшую роль орудия двойного назначения: не те, что развинчиваются пополам и ломаются частенько, а длинная, сплошь из твердой пластмассы, только заверточка на конце, небольшенькая, изрядное насилие выдержит.

Привычно выбрав место, Митя приставил тот конец, что с шариком, к пробке, а второй плотно прижал блокнотом и два раза по нему крепко припечатал раскрытой ладонью. После первого удара пробка ушла в горлышко, после второго – провалились в бутылку. Молодежь на него таращилась так удивленно, словно он был стариком Хоттабычем, извлекшим из воздуха верблюжий караван.

– Дядьке нальете капельку за науку? – спросил он.

Дождавшись утвердительного кивка, наполнил чашечку – снова сноровисто, чтобы плававшая в вине пробка не закупорило горлышко, – как истинный джентльмен, подал сначала Юльке вместе с конфеткой. Выпила она, как компотик, – ну конечно, не первый раз в молодой жизни, – откусила конфету. Сам Митя взять конфету и не подумал: в его годы как-то и несолидно было чем-то закусывать грамулек сто болгарской слабенькой кислятины. Молодежь радостно принялась отравлять юные организмы спиртным, строго под конфетку.

Сидевший рядом с Юлькой и наблюдавший эту оргию Митя ощутил натуральный прилив ностальгии по безвременно ушедшей юности. Их класс сабантуйчик почище этого впервые устроил даже не летом после обретения свидетельств – на Восьмое марта. На большой перемене торжественно вручили девчонкам открытки и пластмассовых лошадок, красивых, но дешевеньких (откуда у них тогда деньги?) – как говорится, дорог не подарок, а внимание. А потом уговорили классную разрешить им ближе к вечеру устроить маленький праздник в классной комнате, в пустой школе.

Классная согласилась, не подозревая ничего плохого и будучи плохо осведомлена о внутриклассных тайнах. Кто-то припер магнитофон, тяжеленную бандуру, еще катушечный, и сначала все шло как нельзя более чинно: попивали газировочку под пирожные, танцевали шейк и казачок. Через час классной надоело там торчать, и она, убедившись, что всё благопристойно, отправилась домой, наказав дольше десяти вечера не засиживаться и отдать ключ от класса дежурной техничке.

После ее ухода настоящее веселье и началось. Двое выглядевших самыми старшими, прихватив заранее спрятанные в шкафу с наглядными пособиями сумки, помчались в ближний магазин. Трое навестили не запиравшуюся на ночь школьную столовую и позаимствовали десятка два стаканов. Тогда вместо устаревших парт у них уже появились столы с вместительными ящиками под крышкой. Стаканы с красненьким вином (не болгарским, а отечественным) там прекрасно помещались, как будто этот стол под них был и спроектирован.

Приняв по первой, свет погасили и стали танцевать уже медляки – половина парочек к тому времени были сложившимися или на полпути к тому.

В девять пришла техничка, заступившая на ночное дежурство, – глянуть по просьбе ушедшей классной, соблюдается ли порядок.

Проблем с ней не было и малейших: дежурила не очередная вредная бабища (их в школе было три, все добровольно и с превеликой охотой исполняли обязанности строгих воспитательниц), а человек свой, Клавочка Корнеева. Клавочка свидетельство получила год назад, приличной работы отчего-то не нашла и вернулась в родную школу техничкой, а заодно и наглядным пособием: частенько учителя приводили ее в качестве печального примера: «Будете плохо учиться, также станете полы мыть!» Клавочке налили полстакана, она быстренько скинула черный халат, под которым обнаружилось вполне моднячее платьице, и тут же стала объектом самого пристального внимания со стороны Генки-третьегодника, личности в школе заметной, прямо-таки достопримечательности «семерки». На второй год он оставался два раза, в третьем и шестом, наверняка после восьмого его с превеликим удовольствием педсовет выпихнул бы на волю, не будь его отец знавшим все ходы и выходы главным инженером мебельной фабрики (по миусским меркам очень даже крупным предприятием, единственным на левом берегу) и какой-то внештатной шишкой в горкоме партии.

На каждого и на каждую тогда пришлось по неполному стакану, но им для веселья хватило. Где-то в половине десятого большинство парочек (в том числе и Митя с Наденькой Филатовой) с вечеринки испарились, рассредоточившись по трем школьным этажам – по вечернему времени горел лишь один светильник из пяти, и темных уголков в коридорах и на лестницах хватало и еще осталось. Расходились ближе к одиннадцати, когда появилась реальная угроза получить дома втык, – можно было сослаться на школьный праздник под присмотром классной, но иные провожанья обязательно должны были затянуться, так что следовало иметь время в запасе. Генка-третьегодник остался в школе и назавтра, мечтательно ухмыляясь в потолок, не особенно и тонкими намеками сообщил, что ночью он Клавочку оттянул в ее комнатушке со швабрами и раскладушкой. Одни верили, другие в глубине души сомневались, но свои мнения держали при себе – у Генки, самого здорового в классе лба, и кулаки были соответствующие. Впоследствии, уже войдя, как он считал, в зрелые года, Митя думал, что старый кореш (на пару с которым его не допустили в ряды молодых строителей коммунизма, то бишь в ВЛКСМ), очень возможно, и не сочинял. Теперь, с высоты прожитых лет, если вспомнить кое-какие наблюдения, становится ясно, что Генка с Клавочкой явно после занятий встречались, когда выпадала подходящая минутка. Да, ностальгия…