Михаил Полюга - Альпийский синдром

Ну зачем, зачем ей надо было туда ехать?!

Скрипнула дверь. Дашка с повинной головой проскользнула в спальню, присела на край кровати, положила мне на плечо ладонь, заглянула в глаза. И у меня внезапно бухнуло сердце – не потому что не поверил и усомнился, а потому, что даже мысль о случившемся была невыносима и мучительна для меня. А она, удерживая руку на моем плече, шепнула с нежным нажимом:

– Подумал, да? Подумал! Не надо, не смей! Что бы ни случилось – ни с кем другим, никогда!..

«Знаю», – хотел сказать я, но вместо этого пробурчал:

– Дура ты, Дашка! Отшлепать бы тебя, да некому.

– Еще чего! – засмеялась она и уткнулась в мою грудь лицом. – Только попробуй – глаза выцарапаю! Знаешь, какая я кошка-царапка!

С того дня Даша начала остерегаться внезапных поездок с Мальвиной Пляшкевич – по крайней мере, ничего такого больше не случалось, а может, попросту не достигало моих ушей. Я, грешным делом, даже подумал, что она проявила характер и высказала твари все, что о той думает. Признаться, эта мысль льстила мне больше любой другой. Тогда льстила, после той поездки в лес, но теперь вдруг напрягла: что, если Мальвина затаила злобу, а проверка – отличный повод, чтобы выместить злобу на Даше? Что – если, и не лучше ли было в таком случае промолчать? Но если только эта тварь попробует – пусть пеняет на себя!..

– Пусть пеняет на себя! – негромко повторил я, но с той решимостью, которая иногда накатывала на меня и толкала к очередному неразумному и непредвиденному срыву.

И снова потянулся день, обычный, в суете и мелких заботах. Горецкий не объявлялся, и я был несказанно этому рад. В администрации стояла после выборов мертвая тишина – ни звонков, ни заседаний, ни неотложных дел, – притихли и затаились: какой ветер повеет из столицы? Один только Ковалик, как шепнул мне с усмешкой Демидович, проявился, и тот опосредованно – в Белиловке, все-таки проголосовавшей за Морозова, газовщики заморозили строительство газопровода: оттянули технику, поставили на трубу заглушку, а траншею забросали землей. Сам же Демидович сиял как медный грош: в бывшем помещении телеателье наконец-то затевался ремонт, и он бегал туда каждые полчаса – держал ход работ на личном контроле.

В прокуратуре тоже было буднично и покойно. Неугомонный Саранчук в обеденный перерыв все так же раздевался до пояса и, несмотря на позднюю осень, обмывался под краном. Все так же глядела из окна на его лепной торс заторможенная Оболенская, курила и, словно засыпающая курица, заводила под синие веки оловянные глаза. В конце дня все так же тянуло самогоном от золотозубой Любки. И по-прежнему гремела на машинке тонкошеяя Надежда Григорьевна Гузь, а когда я проходил через канцелярию, она на мгновение застывала со вскинутыми, будто пианист за роялем, руками и поднимала на меня темные вопрошающие глаза: не попрошу ли сварить кофе? По крайней мере, мне так казалось. Но я проходил мимо, и за спиной снова принималась греметь машинкой и двигать каретку эта странная молчаливая женщина.

В кабинете я садился к окну и смотрел во двор, – там холодным ветром сметало последние листья, но один янтарный листик все держался на ветке, и я болел за него, повторяя про себя: держись! – когда этот последний лоскуток лета особенно сильно и беспощадно трепало. «Держись! – повторял я раз за разом. – Человек так же одинок и беспомощен в этом мире, как и ты».

Когда вечером я приехал домой, Даши не было, и это не удивило меня, – все-таки у нее на работе была проверка, а что это такое, я прекрасно знал по себе, – но несколько напрягло. Дом был гулок и пуст, дом настыл и по полу гулял ознобный сквозняк. Мерзкое это ощущение, когда ты остаешься в доме один! Не переодевшись, я прошел по комнатам, заглянул на кухню, засунул нос в холодильник. Хотелось есть, но заниматься ужином было лень. Тогда я достал из серванта початую бутылку коньяка, нарезал в тарелку несколько яблок, уселся у холодного камина и стал ждать. Рюмка коньяка и яблоки как нельзя лучше скрашивали ожидание, да еще свеча, негромко потрескивая на каминной плите, сладко и мирно чадила и подмигивала мне из кабинетного полумрака.

Прошел час, прошел другой – Даши не было. Свеча догорела и оплыла. Тогда я взял недопитую бутылку и яблоки, перебрался в гостиную и включил телевизор. Шел рязановский «Жестокий романс», – и бесприданница Лариса Огудалова трагически пела под гитару: «Неверная страна любовь, там каждый человек предатель».

– Какого черта!

Я вырубил проклятый ящик и снова выругался: вдруг вспомнилось, как однажды, в дни первой нашей близости, я едва не предал Дашу – нет, все-таки предал! – когда из-за моей подлой трусости она сделала аборт.

«Все-таки прискорбные обстоятельства человек создает для себя сам, – промелькнуло вслед за тем в голове. – А потом скорбит и жалуется на Бога».

Я рывком поднялся и выглянул в окно – там была темень непроглядная, только в просветах голых ореховых ветвей смутно зеленело плесенное пятно луны, словно шторами, затянутое плотными ноябрьскими тучами.

– Ночь на дворе! Где ее носит, в конце концов?!

И тотчас стукнула входная дверь. Я выглянул в прихожую: опершись о зеркальную тумбочку, Даша стягивала с ног сапожки. Вид у нее был усталый и приморенный. Я двинулся было, чтобы помочь, но она торопливо, нервно рванула молнию, стряхнула с ноги сапожок, обула тапки и шмыгнула мимо меня в ванную.

– Ну как? – поинтересовался я, настигая ее там. – Жива? Не сильно тебя покусали эти песьеглавцы?

– Все хорошо, – склонившись над умывальником, вяло отозвалась жена и подставила руки под бегущую струю.

Вода монотонно омывала пальцы, – и, глядя на них, я внезапно ощутил неизбывную щемящую жалость к Даше, ее щуплой ссутулившейся фигурке и гибким пальцам, с которых, как показалось мне, пыталась смыть нечистоту, налипшую за день.

– Иди, я сейчас.

Но я медлил и, чтобы оттянуть уход, спросил наобум:

– Что Матильда? Не гадила тебе?

Жена промолчала, только неопределенно дернула уголком рта.

– Есть будешь? Или, может, коньяку – для затравки?..

– Смеешься? Какой коньяк?! Спать, спать! Вымоталась – сил нет! – не оборачиваясь, отмахнулась мокрой кистью руки Даша. – Все хорошо. Завтра поговорим, ладно? Иди. Что стоишь над головой?!

Она наконец обернулась, глянула с усталой укоризной, вздохнула, – и в ее коротком выдохе мне почудился легкий спиртовой запашок. «Ну вот, где проверка – там и застолье», – подумал я с понятливым участием и все же не утерпел, вышел в прихожую и потрогал воротник Дашкиного плаща – ткань впитала в себя сложный запах сигарет и спиртного, а еще чуждого и едкого, должно быть, дорогого одеколона.