Михаил Полюга - Альпийский синдром

О начавшейся проверке я не особо волновался – Даша была у меня умница каких мало, и не потому умница, что жена и я был пристрастен в этом вопросе, а потому что потому… Единственное, что меня слегка беспокоило – то, что начальница ее, Мальвина Максимовна, была редкая тварь и профура, – именно так я называл эту мадам: «тварь и профура». Мальвина Максимовна рядилась Даше в подруги, но мы с женой прекрасно понимали – начальница Дашу едва терпит, вынуждена терпеть, но готова, с иезуитской ухмылкой на узких губах и со сталью в мертвенно-стылом взгляде, сделать какую-нибудь пакость, подставу, чтобы отодвинуть красивую и умную конкурентку с глаз долой. Ибо красивой и умной и в отделе, и в исполкоме могла быть только она одна, Мальвина Максимовна Пляшкевич.

По складу характера я всегда был доброжелателен к людям и потому нередко слеп, искренне веря, что врагов у меня с Дашей нет и быть не может – по определению не может. И хотя по отношению к Мальвине Максимовне я был последовательно недобр и, может быть, даже предвзят, потому что она оказалась конченой тварью и профурой, и ничего с этим скверным чувством поделать было нельзя, слово «враг» казалось мне чрезмерным по отношению к этой женщине. А вот что чувствует к нам она, оставалось тайной за семью печатями. Подозреваю, все было там, у нее внутри, сложно и непредсказуемо – этакое клубящееся марево с редкими просветами и засасывающей тьмой.

Она появилась в нашей жизни не сразу – первоначально маячила где-то на обочине, и только изредка в Дашиных рассказах проскальзывало ее имя.

Впервые я услышал о некой учительнице истории Пляшкевич, которая разработала методичку «Как изучать труды Ленина в седьмом классе» и была тотчас замечена, признана учителем года. Методичку размножили, разослали в школы, а Мальвина Максимовна начала давать открытые уроки, проводить семинары, ее имя замелькало на совещаниях, в докладах, и в скором времени она была назначена завучем. Тут и пошли чудеса чудесные: новоиспеченного завуча потянуло от ленинских трудов в сладкую жизнь учительской богемы. По городу поползли слухи, что после занятий, когда в школе, кроме сторожа, и быть-то некому, из кабинета истории доносятся музыка, смех, пьяненькие вскрики – и так до глубокой ночи. Затем случился скандал, когда муж одной из молоденьких учительниц ломился в запертую изнутри дверь, сторож сдуру вызвал милицию, – и наряд с трудом уговорили, что вызов ложный, протокол о нарушении общественного порядка составлять не надо, ни в коем случае не надо, сами разберемся! Ревнивца едва утихомирили, усмирили, молоденькая дура плакала, затем все, и ревнивец в том числе, допили то, что осталось, и разбрелись по домам. А в городе фамилию Пляшкевич вскоре переврали с ухмылкой на Бутылочник – в красноречивом переводе с украинского языка на русский.

Скандалы не утихали, по городу поползли слухи, один другого гаже и завлекательней. Затем в горком пришла анонимка о прежней замечательной жизни Мальвины Максимовны в неком селе Перебродово, где она начинала трудовой путь.

– Это черт знает что! – прочтя анонимку, воскликнул второй секретарь горкома партии Рафаил Романович Петровский, втайне симпатизирующий Мальвине Максимовне. – Надо ехать разбираться. Экая незадача!

И он поехал, поспрашивал, наслушался всякого. А вернувшись, только и сказал, глядя в зеркало на свое отражение и почесывая длинный мясистый нос:

– Ее или гнать, или повышать надо, – третьего, как говорится, не дано.

И Мальвину Максимовну Пляшкевич назначили директором одной из школ, стоявшей вроде как на отшибе, но вместе с тем перспективной хотя бы потому, что к старому, ветхому зданию пристраивалось новое. А это значит – новые классы, новая мебель, новые учителя, новая жизнь.

И Мальвина Максимовна развернулась во всю мощь своей энергичной и деятельной натуры. Школа, не без помощи курирующего стройку Рафаила Романовича Петровского, была в полгода достроена, и так хорошо достроена, что вскоре после открытия нового здания Мальвина Максимовна обставила свою квартиру импортной мебелью и родила дочь. Злые языки поговаривали: красным личиком и длинным носом новорожденная разительно напоминала второго секретаря горкома партии Петровского.

Но тут настали иные времена: в начале девяностых страна рассыпалась, партийные бонзы вынесли портфели из Белого дома, старый флаг спущен и на флагштоке затрепетал флаг новый, – и Мальвина Максимовна ринулась в новую жизнь с удвоенной энергией. По ее повелению один из классов был оборудован под Світлицю: фанерная, разукрашенная петухами и мальвами хата с плетеным из лозы тыном, на тыне – глечики с рушниками, в углу – печь с ухватами и глиняными мисками. Педагоги нарядились в вышиванки – и по праздникам зачинался вертеп. Пели, плясали, угощали гостей варениками с творогом, вишнями, ливером, капустой. В Світлиці проводились семинары по изучению и возрождению народных традиций, бывали гости и делегации из других областей. А по вечерам, в узком кругу лиц, допущенных к действу, к вареникам подавали варенуху, рассказывали анекдоты и пели с намеком:

На городі чорна редька,

Любить мене хлопець Петька.

Ой, мамо, що буде,

Як він мене не візьме?

На городі огірочки,

Мабуть, будуть сини й дочки.

Курировал народоведческие семинары все тот же Рафаил Петровский, успевший до известных событий отречься от партбилета, пересесть в кресло заместителя председателя горисполкома и ведавший в городе культурой. Его усилиями Мальвина Максимовна перебралась в исполком и стала руководить отделом, в котором работала Даша.

Тут настал и мой черед познакомиться с мадам Пляшкевич. Сначала она едва не погорела на афере, связанной с организацией детского питания в школах, через Дашу попросила меня о приватной встрече с Гринишиным, я не смог отказать, после чего счастливо выпутавшаяся Мальвина Максимовна зазвала нас с Дашей на шашлыки. Были лес, берег у реки, июльская шелковая трава, слепящее солнце. И была женщина, сидела напротив меня, – маленькая, круглолицая, нарядная, как красивая мартышка, с наглым, бесцеремонным взглядом бесцветно-голубых глаз, с улыбкой змеи и раздвоенным язычком, – что ни слово – укус, злая насмешка над вся и всеми с каплей яда на кончике языка, – женщина циничная и готовая на любые авантюры. Рядом с ней сидел супруг, тихий, невидимый, как тень отца Гамлета. И восседала она сперва в расстегнутой блузке, затем блузка слетела, и она осталась в купальнике, из которого выпирало белое пухлявое тело с нездоровой мучнистой кожей. Но ей, по всей видимости, нравилось собственное тело, нравились пухлявость и мягкие сдобные груди, вздымающиеся поверх лифа, – иначе не выставляла бы их напоказ, как если бы была Афродитой, родившейся из пены морской, а не мартышкой с пережженными перекисью кудряшками.