Михаил Полюга - Альпийский синдром

– Да, по совести! А черта лысого – по совести! Как ему вздумается, так и повернет прокурор. А суд… во всех цивилизованных странах суд – это независимая власть… Гласная, открытая…

– Кто тебе сказал эту чушь? Ты наших судей видел? Не знаешь, как они делами вертят? Раньше, при совке, хоть прокурор одернет, опротестует. А теперь? Кто сказал, что судья – так сразу по закону? Да еще если нет над ним надзирающего глаза. А над прокурором всегда были вышестоящие, успевай только отбиваться: зональные, начальники отделов, замы, прокурор области, Генеральная… Ошибется – так по мозгам засветят!

– Совок он и есть совок! – упрямо гнул свое Саранчук.

– А контролирующие? Как перестанем за ними надзирать, кончится их контроль. Раньше хоть санстанция по рынкам и магазинам шастала, а теперь – крысы, тараканы, порченая селедка… Это все барыгам на пользу, чтобы за ними никто не присматривал. Добились. Жри теперь пальмовое масло! А что, бизнес – главный неприкасаемый.

Тут Саранчук заметил меня, повернулся вместе со стулом, так что стул взвизгнул и хлипкие ножки едва не подломились под ним. Оболенская, сонно смежавшая подведенные веки, словно курица на насесте, от неожиданности шарахнулась в сторону и опрокинула недопитую стопку.

– Шеф, вы ведь работали при совке. Скажите ему, – Саранчук дернул подбородком в сторону невозмутимо нахохлившегося Ильенко, – а то сил нет спорить… Правильно, что совковую прокуратуру разломали?

– Ломать не строить, – со вздохом сказал я и, чтобы не ввязываться в бессмысленный спор, продекламировал две внезапно пришедшие на память строки:

Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад!

– Это вы к чему? – опешил Саранчук.

– К тому, что в те годы все мы зачем-то хотели разрушить, сломать, а теперь задумались: для чего? Кому от этого стало лучше? Не все было плохо прежде, далеко не все хорошо сейчас, более того, многое настолько мерзко и отвратительно… Но добросовестно заблуждались… И я, кстати, и я…

В образовавшейся тишине внезапно послышался утробный зевок.

– Уморили! – сказала Любка, отирая губы. – Все такие умные, а выпить не с кем. Разве не именины сегодня? – Она толкнула Игорька локтем, игриво повела костлявыми плечами и затянула сиплым куриным альтом: – Игорек, наливай, наливай!.. Наденька, выпивай, выпивай!..

Надежда Григорьевна обвела взглядом собравшихся, остановилась на мне и, темнея непроглядными, чуть косящими зрачками, подняла стопку.

– Четвертая испокон веков – за мужиков! – опередила ее неугомонная Любка, перегнулась через стол, чокнулась с каждым, выпила, крикнула «ах!».

«Пора домой», – сказал себе я, глядя, как, покривившись, цедит сквозь зубы самогон притихшая, будто притомившаяся Гузь, как хлопнула стопку и потянулась за сигаретой освоившаяся в нашем вертепе Оболенская, как по-хозяйски закинул на спинку ее стула руку разрумянившийся Саранчук, как блестят отраженным электрическим светом шалые Любкины глаза. Я подал Игорьку знак и поднялся, но все крикнули разом: «А на посошок?» Выпили и на посошок. Комната поплыла, становясь все нереальнее. Поплыли и лица: конская физиономия Саранчука, сухая, морщинистая, как у старого сверчка, – Ильенко, Любкина – будто у захмелевшей оторвы, Надежды Григорьевны – вытянувшаяся, утомленная и оттого как бы постаревшая. А Оболенская вдруг исчезла. Обнаружилась она в коридоре, под фикусом, с сигаретой в зубах, и взгляд у нее был вызывающе-мутный и, как мне показалось, на все готовый, будто у развеселой девицы, выползшей курнуть из сомнительного кабака…

Когда я приехал домой, Даша уже легла. На цыпочках прокравшись в спальню, я нырнул под одеяло и попытался обнять жену, но она, не отрывая головы от подушки, сбросила руку и глухим бессонным голосом сказала:

– Опять звонили из Приозерска. Все тот же женский голос. Порадовал: «Уже закрылись и щебечут». Не поверила. А ты снова пьян! Хорошо там пощебетал?..

– Я ведь тебе говорил: день рождения у секретарши, – промямлил я, но не за тем промямлил, чтобы оправдаться, а из-за нежелания вступать в спор.

И в самом деле, я не был чтобы уж очень пьян, ни в каком «щебете» не виноват, а всего лишь изрядно устал, хотел спать и вообще – какого черта! Но с другой стороны, Даша опять сидела дома одна, ждала до глубокой ночи и не дождалась, и мне не хотелось доставать ее очередной ссорой. Да еще эти звонки, будь они неладны! Какая зараза трезвонит по ночам, о каком щебете речь? С кем щебетать? С Любкой или с этой подорвой Оболенской? Или она на Гузь намекает? Странно, с чего бы это – Гузь?..

– Ну и что такого? Чего кипятишься? – и я снова попробовал положить руку на плечо жены.

– Не трогай меня! – дернула плечом Даша, и мне показалось – сказала не то со злобой, не то с брезгливой неприязнью. – От тебя табаком несет. И бабами, бабами!

– Дура! Какими бабами? Игорек набрызгал в машине одеколоном, там у него канистра с бензином протекла, а ты… несешь черт знает что!

– Ничего не хочу знать! Я тебя брошу, Михайлов!

– Ну и бросай, – пробормотал я устало, но так, чтобы Даша не услыхала – еще, чего доброго, помчится собирать среди ночи чемоданы, с нее станется! – и повернулся на другой бок, чтобы спина к спине. Надо же придумать такое: бабами от меня несет! Бабами, бабами…

Я закрыл глаза, попытался представить лицо Надежды Григорьевны, но ничего не получилось – вылезло нечто размытое, печальное, пятно пятном. Зато вынырнули и наслоились поверх золотые Любкины зубы, вызывающая зелень-синева подглазий Оболенской, – и вдруг надо всем этим, бабьим, образовался и всех заслонил лошадиный профиль Саранчука.

– А, черт! – пробормотал я или подумалось, что пробормотал: все так же бессонно и отчужденно ощущалась лопатками упрямая Дашкина спина, и не ко времени было тревожить ее дурацкими восклицаниями.

Сон не шел. Я лег на спину, заложил руки за голову и стал вспоминать минувший вечер. О чем они спорили, Ильенко и Саранчук? О том, что было, к чему пришли? К чему пришли, ясно: повернули вспять, туда, где одни жрут от пуза, другие подъедаются корочкой хлеба. А что было? А была молодость, когда все вокруг полнится ожиданием – удачи, счастья, грядущей жизни. Но молодость прошла, а за ней, а за ней…

Я приехал в район, куда попал по распределению после института, без особого энтузиазма: сразу было видно – дыра дырой, а не Рио-де-Жанейро. По длинной, через весь поселок, улице бродили куры и гуси. Одноэтажные домики прятались за дощатыми заборами, в тени шелковичных садов. Редко проскакивал груженный зерном грузовичок, несся с оглушительным треском и дизельной вонью чумазый трактор, и такой же чумазый бухой тракторист, подпрыгивая в кабине без стекол, скалил на прохожих редкие прокуренные зубы.